— Всего одно слово, Кай.
Поднимаю голову и долго гляжу на него, чуть прищурившись. Гляжу и почему-то картинка начинает заметно плыть. Тогда стаскиваю очки с переносицы и укладываю их на стол.
— Ну, ладно, может быть, не одно, а три, но ты знаешь: стоит только попросить и…
Что же.
Три так три. Это я, пожалуй, в состоянии наскрести.
— Забери меня домой, — перебиваю и ощущаю себя подавленно-уставшим. Ощущаю себя всего на треть, а оставшиеся две словно бродят где-то, не позволяя почувствовать себя цельным.
Оставшиеся две я, кажется, проебал, потому что слишком упрямый и решил повыпендриваться.
На хер независимость.
Я действительно хочу домой.
Хочу рассказывать о всяком дерьме не через «Воттсап», а завалившись сверху. Хочу отомстить за ванную и запереть его тоже. Можно даже пару раз — сугубо для профилактики. Можно даже пару раз, и плевать, что потом придётся стоять во время пар. Потому что я на него обижаюсь и гордо молчу какое-то время, а он вполне может и ремень выдернуть из шлёвок.
Он, что озадаченно молчит какое-то время и только пальцами туда-сюда двигает по моей спине. Поясница. Лопатки. Щекотно по рёбрам. Растерянный, наверняка распланировал целый штурм, а я взял и всё испортил. Взял и разом как-то заебался.
— Уверен, что это всего лишь бук? — Озадаченным звучит, ну да оно и понятно. Будешь тут снисходительно улыбаться, когда победа такая себе. Вот. На. Пихай в карман. — Нет больше никакого страшного дерьма, о котором я всё равно узнаю?
Отрицательно мотаю головой и слабо бодаю его лбом в подбородок. За явное предупреждение, так и проскользнувшее в голосе. А ещё за то, что думает, будто я бы стал что-то скрывать от него после всего.
— Забирай свой кофе, и давай свалим отсюда.
— А смена?
— А я больше не работаю. — Даже тянусь к его карману, чтобы найти в нём мобильник и, глянув на экран, закончить: — Уже около трёх часов.
— Кай…
Шикаю на него, заставляя озадаченно замолчать.
Хочет спросить, что случилось. Хочет знать всё от и до и, если потребуется, готов трясти меня, пока не сознаюсь. Хочет помочь мне. Хочет и потому будет трясти, как резиновую игрушку.
Ну к чёрту.
Потом. Не по второму кругу вот это всё.
Не по второму кругу, не размазывая маленькое, совсем незначительное по сравнению с тем, что нам уже пришлось раскидать, дерьмо.
Расскажу после.
Расскажу дома.
Дома. Дома. Дома.
Должно быть, именно поэтому не чувствую, что вернулся. Должно быть, слишком боюсь начать всё по-настоящему уже, без сомнительных оговорок и товарно-рыночных договоров.
Должно быть, слишком боюсь того, что вот этот вот холёный козёл может меня по-настоящему любить.
Не пускать слюни из-за своих приёбнутых кинков.
Не держать рядом, чтобы пользоваться и платить за это.
Просто любить.
Хочет сказать что-то ещё, но цепляюсь за край его кармана и, потянувшись вперёд, прерываю ещё раз. Куда более занимательным образом.
Прикусываю за гладковыбритый подбородок и ощущаю, как пощипывают губы от геля после бритья. Прикусываю и тут же поднимаюсь выше, чертя прозрачную дорожку кончиком языка. Обе ладони стремительно перетекают выше. Вцепляются в лацканы расстёгнутой куртки и рывком тянут на себя. Буквально накручиваю их на кулаки, ощущая, как молния впивается в пальцы.
Ощущая, как кровь начинает бурлить в венах.
Колено меж затянутых в чёрные джинсы бёдер протискивается само собой. Ведёт выше и оказывается остановленным опустившейся вниз ладонью. Предупреждающе сжимает, а у самого в глазах целый замерший ад. Мои, если подумать, никогда не были такими яркими, как его. Никогда не были столь безумными или горящими тёмной стальной искрой.
— Ты же не любишь на людях, — шутит, а сам, гад такой, растягивает губы в усмешке. Шутит якобы, а на самом деле просто, сориентировавшись, прощупывает почву. Насколько же мозги повёрнуты, а.
— Но поцеловать-то я тебя могу.
— Ты — всё можешь. Только потом не шипи на меня за то…
Да-да, я знаю. Не шипи на меня за то, что я лезу к тебе в такси. Не шипи на меня, когда я пытаюсь утащить тебя в сортир или подсобку. Не шипи на меня, когда я зажму тебя в лифте с работающими, в отличие от этой дыры, камерами и, в конце концов, трахну, не дав даже расшнуровать обувь.
Знаю, а потому и не слушаю. Мне очень нравится «не слушать». Сразу отпадает столько недостойных разбирательств и проблем.
Покусываю его губы и дразню куда больше, чем делаю больно. Дразню, жмусь и потихоньку вхожу во вкус. Отвлекаюсь от своих «страшных» проблем, и всё становится много легче и совсем не страшно.
— Мы не сможем по-другому, Кай, — шепчет даже не вполовину, а в четверть голоса, придерживает за плечо — и то скорее потому, что не знает, куда деть свои беспокойные пальцы. Вернее, не так. Вернее — как удержать их на приличном месте. Шепчет, явно собираясь разводить патетику, которой мне вовсе не хочется, и потому тормозит меня, схватив свободной ладонью за подбородок, когда снова лезу целоваться. — Я психую, потому что понятия не имею, где ты и в какую задницу можешь сунуть свою голову. Я плохо сплю, и у меня появляются синяки и морщины. Ты знаешь, сколько стоит ретушь снимков, детка?
Кусаю щёку изнутри, и он, должно быть, решает, что отсутствующий, плавающий по стенам взгляд — признак неуверенности. Признак того, что я сейчас начну ломаться и набивать себе цену, похерив первоначальный импульс. Он решает, будто я ляпнул про дом не подумав и теперь не знаю, как откатить назад.
— Перестань сомневаться во мне.
— Я не сомневаюсь в тебе, — выпаливаю, ни секунды не размышляя. Выпаливаю на едином вздохе, только бы он не успел решить, что прав. — Дело в другом. Дело во мне. Я сомневаюсь в себе.
Пауза выходит даже выдержанней, чем в некоторых ТВ-драмах. Пауза, которая словно разряжает воздух в подсобке, делая его непригодным для дыхания.
Рен, на моё счастье, находится первым и, вместо истерики и воплей о том, что я успел перегореть или около того, просто шутит. Не самым остроумным образом, но всё лучше, чем какой-нибудь посыл.
— В том, что любишь меня больше всей своей серой, скучной жизни?
Отрицательно мотаю головой и стараюсь быть максимально честным:
— В том, что мы сможем просто быть вместе. Без надрыва, нерва и проблем. Что мне есть что предложить тебе, кроме этого.
Накрываю его ладонь своей и веду ей выше, по подбородку и губам. Жмусь к пальцам скулой и почти готов тереться, как кот, всем лицом. Лицом, которое стало причиной всего. Лицо, которое у нас одно на двоих. Только моё сдержанно серьёзное, а его кривится и корчится в гримасе.
— Блядский господи, это так пафосно и мрачно, что мне нужен носовой платок. У тебя есть?
Грустно развожу руками, а он, едва закатив глаза, отшатывается немного назад, а когда говорит, понимаю, что терпения в этом голосе ни на грош не осталось. Терпения и того, что делало его таким непривычным. Этот Раш — стопроцентный и без всяких примесей. Нервная, ехидная сука, у которой явные проблемы с тем, чтоб оставаться пушистым слишком долго.
— Хватит. Забей хуй. Забей на своих тараканов, на ноут, на начальство — или кто оно там у тебя? — и расслабься. И, ради всего нормального, что ещё во мне осталось, прекрати елозить коленкой по моей ширинке. Или это твоё увольнение станет самым запоминающимся из всех.
— Звучит слишком заманчиво для того, чтобы быть угрозой.