— И сколько мне «потерпеть»? — спрашивает небрежно, а сам взглядом изучает сероватый потолок, чуть щурясь от света встроенных лампочек. Горят только две из шести, и каморку, лишённую окон, вполне можно назвать окутанной полумраком. Полумраком и моей близорукостью, которая сейчас делает всё только интереснее, заставляя шарить пальцами и дополнять картинку ощущениями.
— Сколько сможешь.
Подаюсь вперёд и прикусываю за край уха. Прикусываю, чуть сжав зубами хрящ и заставив его вздрогнуть. Вовсе не от боли, о нет. Ему очень по душе такие штуки. Больше тащится, только когда я неприкрыто нарываюсь на хороший жесткач, и вовсе не чувствует себя виноватым после.
После того как придушит, укусит или шлёпнет до искр из глаз и наливающихся синяков.
— Довольно размыто…
Что же, хочешь чёткости? Ладно.
Касаюсь губами его губ так, чтобы чуть прихватить, а не позволить засосать себя по самое не хочу и потерять всякое желание верховодить. Согласился — так потерпи немного.
Ладони, всё изучающие его живот, скатываются ниже. Ложатся на широкий ремень и, помедлив, расстёгивают его. Вытягиваю свободный конец из шлёвок и, глядя в глаза, не дыша и не моргая в этот момент, расстёгиваю пуговицу.
Ширинка короткая совсем, там и тянуть нечего.
Опускаю взгляд вниз и откровенно залипаю, глядя на широкую, плотно обхватывающую кожу резинку белья. И надо же — белая.
Так и липну, с нажимом оглаживая её указательными пальцами, ощущая, как чуть ниже натягивается плотная ткань.
Прикусываю губу.
— Ты решил вздремнуть, малыш? — поторапливает и стискивает мои колени так, будто всерьёз вознамерился никогда больше не разжимать пальцы. Костяшки выделяются особенно сильно. Выпуклыми полосками стянувшихся шрамов.
— Я думаю, — вот так же звучит мой голос, когда я туплю на защите проекта, — отсосать сейчас или потерпеть до дома.
Я думаю, а его член натягивает ткань куда сильнее, и на моих ногах наверняка останутся синяки. Небольшие совсем. От больно надавивших на кожу пальцев.
— Будет немного неловко, если копы вынесут эту дверь, когда ты будешь стоять на коленях, не находишь?
Будет немного неловко, ага, а у самого голос хриплый и словно подрагивающий. А у самого кадык туда-сюда под кожей от нетерпения. И ладони такие горячие, что сквозь джинсы ощутить запросто.
— Он их не вызовет, — отвечаю со смешком и решаю не добавлять, что наверняка ещё и подслушивает, вжавшись в дверь ухом. Что наверняка кипит и краснеет, жалея, что нельзя меня самого окатить кофе. Жалея, что блядских камер здесь никогда не было и нет.
— Уверен?
Как и в том, что тебе явно не суждено сдохнуть сегодня от спермотоксикоза, «малыш».
— Ещё как.
— Ну тогда…
Тогда сделай шаг назад, чтобы я мог спрыгнуть со стола и деловито опуститься на колени. Чтобы я мог взяться двумя руками за твои бока, щекотно погладить выступающие тазобедренные, на которых так круто сидят джинсы, и потянуть твои штаны вниз. Потянуть и вздрогнуть от неожиданности, когда на голову с размаху опускается нечто, довольно плотно обхватывающее виски. Нечто, что оказывается форменной кепкой, неловко нахлобученной на мою голову.
Вскидываюсь, и Рен, поймав мой взгляд, криво хмыкает и пожимает плечами, не забыв, впрочем, погладить меня по челюсти:
— Ну что? Не лишай меня фантазий о хорошеньких доставщиках пиццы.
В ответ на это только показываю кончик языка и проворачиваю отвратительного цвета хрень козырьком назад. Фантазии так фантазии — кто я такой, чтобы пускать по сырной тёрке чужие мечты?
Кто я такой…
Опускаю голову и больше не отвлекаюсь. Опускаю голову, прохожусь языком по губам и прижимаюсь ими к оголённой полоске кожи над резинкой белья. Выходит немного щекотно — Рен вздрагивает и, фыркнув, невольно напрягает живот, пытаясь уйти от прикосновения.
Только это так не работает.
Не-а.
Догоняю губами и стремительно перетёкшими на задние карманы штанов пальцами. Догоняю, проведя носом по этой самой резинке, и распахнутым ртом обозначаю первое прикосновение.
Пока только лишь через материал.
Согреваю дыханием, нарочно не сглатываю, чтобы выделилось побольше слюны, и дразню, обводя контуры головки. Осторожно, чтобы не прищемить, прикусываю ткань.
— Так какой у нас сценарий? — интересуюсь чересчур деловито для того, кто по собственной воле опустился на колени и вот-вот начнёт нетерпеливо ёрзать от того, что джинсы в таком положении кажутся слишком узкими. — У меня не было сдачи и отрабатываю чаевые?
— Именно. Представь, что отрабатываешь сотню.
— Всего-то?
Поднимаю глаза, натыкаюсь на ответный уже явно начинающего сатанеть парня и безропотно киваю несколько раз. Сотка так сотка — я непривередливый.
Совсем нет.
Увлекаюсь процессом в считанные секунды — всё, что выше его пояса, попросту перестаёт существовать. Только близорукий я, горьковатая от геля для душа кожа и вот эти прекрасные облегающие боксеры, которые хочется спустить вниз.
Хочется, но мысленно торможу себя.
Хочется, но попсовая мелодия, что всё это время прекрасно себе сходила за фоновый шум, меняется на нечто потяжелее и всё становится куда динамичнее.
Устраиваю целое представление: утыкаюсь носом, трусь щекой, давлю подбородком и в самом что ни на есть прямом смысле пускаю слюни.
Втягиваю в рот прямо так, через шероховатую ткань, и прохожусь языком по контурам головки.
Отчего-то думаю, что было бы куда веселее, будь у него пирсинг и тут тоже. Отчего-то думаю, что вякну об этом чуть попозже.
Или не вякну.
Посмотрим.
Опирается на моё плечо, к лицу пока не лезет и наблюдает сверху, держа при себе все архиважные замечания. Наблюдает, и чем мокрее становится его белье, тем пристальнее взгляд. Иногда шипит сквозь зубы, иногда втягивает в себя воздух и скрежещет металлом, перекатывая его между зубами, и только этим выдаёт своё нетерпение.
Надо же… какие мы стали. Взрослые.
Мельком за ресницами скрывшись и тут же вновь распахнув глаза, нашариваю его мутный из-за моей близорукости взгляд, улыбаюсь самой многообещающей улыбкой, на которую вообще способен, и медленно, очень медленно тащу край резинки вниз, зубами её ухватив, принципиально не отнимая рук от его задних карманов.
Хочешь быстрее — так помоги мне.
Хочешь быстрее — так помоги: приспусти свои пижонские джинсы, обхвати себя рукой и направь в мой рот. Давай же.
Давай.
Расслабляю челюсть, заранее мирясь со ждущей меня после ноющей болью, и чуть вздрагиваю от тактильных ощущений, когда, проехавшись пальцами по моим губам, делает всё в точности так, как я только что воображал.
Охотно высовываю язык, позволяю как следует поелозить по нему и, только после того, как начнёт нетерпеливо подталкивать его глубже и упирать в нёбо, медленно смыкаю губы.
По миллиметру внутрь и так же обратно.
До половины лишь.
Глядя вверх.
Ты же любишь, верно? Любишь смотреть на это лицо во время секса или прочих занятных вещей?
Ты же любишь… жадно ловить реакции и сравнивать их со своими. Как бы ни отпирался — любишь. И всё ещё тащишься от этого. От самой возможности поиметь в рот своего не совсем зеркального, но почти близнеца.
И чем сильнее сжимаются пальцы на моём плече, тем тщательнее стараюсь. Добавляю язык, часто сглатываю, упираю в щёки и прикрываю зубы. Стараюсь, но принципиально не использую руки — зачем они мне сейчас нужны? Зачем, если я и так прекрасно справляюсь с этой длинной гладкой штуковиной? Зачем, если можно сделать всё так, от начала и до конца, посредством одних лишь губ?