Но губ он так и не разомкнул. Не хочет давить?
Эля ловко спрыгнула с подоконника.
– Я куплю вещи помолодежнее, а к вечеру, когда ты придешь из консерватории, встретимся тут. – Он смотрел все так же, и она поспешила добавить: – Если тебе это подходит и если у тебя нет других планов.
Грудная клетка превратилась в каменную плиту, а потом все внутри повернулось поперек, острой гранью, и стало больно и страшно. Эля еле удержалась от вскрика.
– Приходи, – шепотом сказал Ян и скрылся за дверью.
Эля медленно выдохнула и вернулась к окну. Наполнила грудь воздухом. Запустила воздух в каждый уголочек тела. Дышать можно. Дышать безопасно. Воздух дает крылья.
Говорить можно. Можно сделать шаг вперед. Полшага. Можно.
Можно что-то предложить и встретить отказ, и не умереть от горя. Ей ли не знать.
Эля потянула завязки на вороте платья. Дышалось с трудом. Дыхание пряталось в ней и отказывалось литься свободно. Она зажмурилась, и из-под век выдавились горькие капельки.
Он тебе не нужен. Не нужен для того, чтобы дышать. Никто не нужен! Будет он или нет – это никого не волнует. Ты его не знаешь. Он тебя не знает. Он никогда тебя не узнает. Ему безразлично, с кем целоваться. Ты сама по себе, он сам по себе. Каждый человек – сам по себе. Каждый кромешник – тем более сам по себе. Так устроена жизнь.
Если Эля захочет, она ненадолго пустит его в постель, и на этом все. Для нее ничего уже не изменится. А он… если он будет настолько глуп, что у него разовьется болезненная привязанность, зависимость от кромешнической ласки, как это порой бывает с людьми, – что ж, со временем и он это переживет. Так устроена жизнь: все проходит, и это пройдет. Не остается ничего. По крайней мере – в ее жизни.
Ветер не может стоять на месте, или он перестанет быть ветром. Даже вода, если она никуда не течет, обращается в болото.
Эле хотелось сорваться с места и взлететь в бесконечно высокое небо, промчаться над рекой, дыша полной грудью, кувыркнуться в воздухе, поиграть в догонялки с птицами. Когда-то это было возможно. Когда-то она не знала, что все это – не для нее.
На подоконнике метрах в трех от нее сидел голубь. Эля взмахнула рукой, но птица не шевелилась. Эля подошла ближе, открыла створку и увидела: голубь умер. Он сидел как живой, сложив крылья и наклонившись вперед, будто собирался что-то клюнуть, но на самом деле жизни в нем не осталось.
Эля отшатнулась от окна, села на пол и наконец разрыдалась.
Сжималось горло, боль тикала в правом виске, перетекала под бровь. Эля ударилась локтем о кресло-кровать. Слезы катились по лицу, и конца им не было.
…Прорыдавшись и чувствуя себя непонятно – ощущая то ли легкость, то ли пустоту, – Эля отправилась по магазинам. Там было разное: неповоротливые тетки-продавщицы смотрели на нее недовольно, продавцы-мужчины пытались подбивать клинья. Она предпочитала задерживаться там, где усталым сотрудницам было не до нее, и набирала в примерочную по охапке самой разной одежды, совершенно не представляя, что ей пойдет, а что нет.
Она так давно потеряла интерес к тряпкам.
Слишком нарядных вещей ей не надо, что-то нейтральное… Почему нейтралы не выходили на связь с Яном? Только потому, что у него не проявился врожденный талант?
Эля взяла пару свитеров – бежевый и молочный, стандартные синие джинсы, утепленные черные брюки, длинный плащ – у Яна длинный плащ, ему очень идет.
Пухлявую короткую курточку. Красную беретку. Куда ты пошла, Красная Шапочка? К бабушке. Только ни с кем не надо было заговаривать по дороге. Она заговорила, пусть не с волком, а с афганской борзой, но с тропинки все равно сбилась… Нет, на самом деле ей и не нужно было к бабушке. Жить на дне нельзя, ей нельзя. Но как же ей вернуться в мир кромешников, если все пути заказаны?!
Устав крутиться перед зеркалом, Эля перебралась на фудкорт, чтобы пообедать. Здесь умопомрачительно пахло крепким кофе, а продавали бурду. Еда тоже показалась Эле невкусной, что ее вовсе не удивило, а вот то, что в ответ на недовольство покупными блюдами в памяти всплыли аромат и вкус пирожков, испеченных Ларисой Игоревной, было уже чересчур. Она сегодня ни одной мысли не может до конца додумать, чтобы в памяти не встали печальные, как у обиженной собаки, глаза этого паршивца Яна. Стоит ли переживать, что у него разовьется зависимость от случайной кромешницы? Или ей пора уже начинать тревожиться о самой себе?
«Во мне говорит прирожденная особенность кромешников: мы не уходим, не отдав долг. Мы никогда не остаемся в долгу. Поэтому такое непривычное чувство. Это путы, узы, это не отношения. Когда я с ним расплачусь, узы испарятся».