Среди развалин бродили люди с носилками.
На околице путь Степанцу преградило обгорелое бревно. Рядом громоздилось что-то большое, мягкое. Лошадь! У Степанца захватило дыхание.
— Рыжуха!
Рыжуха лежала на боку, вздыбив напряженные, закоченевшие ноги.
Степанец опустился на колени, потрогал холодный лошадиный круп.
Стояла тишина, наступающая на фронте после тяжелого и долгого боя тишина. Невдалеке, в окопе, кто-то негромко насвистывал песню о рябине. Этот странно беззаботный свист раздражал Степанца, мешал ему обдумать то важное и нужное, что хотелось ему обдумать.
Ефрейтор поднялся, огляделся и пошел к видневшемуся невдалеке лесу. Он заставил себя не думать о лошади. Рыжуха, Ветер, Машка — не все ли равно? А вот друга и земляка Петренки нет… И снова Степанцу вспомнилось время, когда девятнадцатилетними парнями увивались они оба вокруг статной, зеленоглазой Анюты, наперебой приглашали ее на танцы, скрываясь друг от друга, ждали около дома, чтобы, когда выйдет, подойти, заговорить. Петренко оказался удачливее. Вспомнилось Степанцу и то, как незадолго до Анютиной свадьбы встретился он с ней на берегу Кубани, спросил: «Чем я, Анюта, хуже дружка своего?» — «Дружок твой добрее, уютнее с ним», — ответила Анюта и, озорно стегнув парня веткой тальника, чтобы не загораживал дорогу, раскачиваясь под тяжестью коромысла, ушла, крикнув на прощание весело и словно бы сочувственно, жалея его: «Ты на танцы почаще ходи, мало, что ли, у нас девчат!»
И от всех этих воспоминаний горько стало Степанцу, так горько, что защипало в горле.
Около разваленного каменного строения его окликнули:
— Стой! Кто идет?
— Свой, — ответил Степанец, нехотя останавливаясь. — Чего стоять-то, ищу я…
— Кого ищешь?
— Землячка ищу…
В развалинах пошептались. Потом чей-то властный голос приказал:
— Отведи его на КП!
На КП, в глубоком блиндаже, было многолюдно. Тут среди пехотных офицеров увидел Степанец и заместителя командира своего эскадрона старшего лейтенанта Маслова.
— Здесь больше искать нечего… За завалом могли наши люди остаться. Пойдешь с разведчиками! — приказал ефрейтору Маслов.
Степанец разыскал разведчиков и вместе с ними отправился к лесу.
На опушке легли на землю, поползли между деревьями, замирая, когда ракеты освещали лес. Путь преградил завал — пояс из срубленных и поваленных наземь деревьев. Ползком преодолеть завал было нельзя. Надо было подниматься в рост, перелезать через поваленные стволы, обходить пни. С фланга по завалу то и дело стучали пулеметы.
— Слышишь? — шепнул Степанцу малорослый, жилистый, с крупным горбатым носом разведчик.
Ефрейтор прислушался. По ту сторону завала, на самом его краю, видимо, были солдаты. Это по ним стреляли пулеметы. Это они изредка отстреливались одиночными выстрелами или короткими очередями. Из-за завала явственно донесся приглушенный стон, потом чей-то хриплый голос.
— Я крикну… — предложил Степанец горбоносому разведчику.
— Отползи в сторону!
Степанец отполз в сторону, лег за поваленное дерево и крикнул:
— Петренко! Сашко!
В ответ хлестнула длинная пулеметная очередь. Срубленные пулями ветки посыпались на Степанца. Когда минуту спустя он смог приподнять голову, то услышал, как по ту сторону завала прозвучал неотчетливый голос:
— Выручай, дружки родимые!
Степанец вернулся на прежнее место и спустя несколько минут после небольшого совещания с двумя разведчиками стал перебираться через завал. Остальные разбились на две группы. Одна из них должна была отвлечь на себя огонь пулеметов, другая — в любую секунду прийти на помощь тем, кто перебирался через завал.
Первый пополз горбоносый разведчик, за ним Степанец, потом еще кто-то, невидимый в темноте.
В кромешной тьме под пулеметным обстрелом перебираться через завал было очень трудно. Ветки рвали одежду, царапали руки, лицо. Иногда удавалось проползти под стволом дерева, но чаще приходилось, выбирая секунды затишья, лезть поверху.
Степанец чувствовал, что лицо, шея, руки — все в глубоких царапинах, что кровь капает с лица и шеи. Только бы сберечь глаза, не наткнуться на острый сук. Только бы не зашибить голову.
Полоснула пулеметная очередь. Горбоносый разведчик, охнув, тяжело подмял под себя ветки. Степанец подобрался к нему, зашептал на ухо:
— Живой? Ты живой?..
Разведчик молчал.
Степанец обогнул его и стал пробираться дальше. Деревья, ветки, пни с острой щепой, какие-то ямы, бугры… То рука, то нога оказывались зажатыми между цепкими сучьями. Еще метр, еще… Сил оставалось совсем немного. Над головой жужжат и жужжат пули: видимо, гитлеровцы услышали возню в завале. Гимнастерка, брюки — все порвано в клочья. Стальной шлем зацепился за что-то, ремешок оборвался. Еще метр, еще… Неожиданно припомнилось Степанцу, как мальчишкой поплыл он со взрослыми парнями через быструю Кубань, как на середине реки выбился из сил, отстал. Парни оглядывались на него, спрашивали: «Доплывешь, Васька?» А он пытался улыбнуться в ответ и плыл из последних сил… Еще метр, еще… Над завалом проносится очередь за очередью; приподниматься нельзя, надо выискивать дорогу под сваленными стволами. Ефрейтор больно ударился лбом о пень. Уткнулся в колючую сосновую лапу, почувствовал свежий запах смолы… Приподнявшись, всмотрелся вперед. До края завала оставалось совсем немного. Еще метр, еще — и он в прохладной, высокой, некошеной траве. Кто-то рядом назвал его по имени.