— Петренко, ты?
— Я, — слабо отозвался Петренко. — Степанец? Вася? Мы с Демьяновым тут, из второго эскадрона. Его в живот ранили, меня — в ноги. Боялись, забыли нас… Вот как меня… — В голосе его слышалась с трудом сдерживаемая боль и недоумение: он был первым силачом в эскадроне, а сейчас оказался слабым и беспомощным, как ребенок.
Приблизился разведчик, ползший вслед за Степанцом:
— Ну, как-нибудь… Потерпите, братцы!
Петренко ухватился руками за поясной ремень Степанца, разведчик взвалил на себя тихо стонавшего Демьянова. Поползли.
Ракеты взвивались над завалом, стреляли пулеметы, где-то неподалеку слышались голоса гитлеровцев. На середине завала их встретили свои, раненых передали с рук на руки.
С забинтованной шеей, с марлевыми наклейками на лице и руках, Степанец лежал в шалаше, сквозь ветки смотрел на осеннее светло-синее, ясное небо и курил.
Теперь уже не для кого беречь сахар: не подойдет Рыжуха, не будет смешно выпячивать губы, стараясь залезть в карман гимнастерки. Придется привыкать к новому коню, учить его, чтоб стал боевым товарищем.
В шалаш просунул голову писарь. Степанец молча перевел на него взгляд.
— Иди, там Петренку увозят, на машину кладут. Проститься хочет…
— Что врачи говорят?
— Месяца через три вылечат. «Для жизни, — говорят, — опасности нет». Иди, слышишь, ждет он тебя!
Степанец молча отвернулся, стал раскуривать погасшую папиросу.
Писарь не удивился. Он вошел в шалаш.
— За Рыжуху твою он, конечно, виноват. Команда была подана «лошадей — коноводам», а он, не спешившись, из кустов высунулся, захотелось ему на ихние окопы с высоты посмотреть… А проститься тебе надо: друг ведь твой, земляк!
— К черту! — вымолвил, наконец, Степанец.
— Кого? Петренку?
— Тебя, — разъяснил Степанец.
Писарь обиделся и ушел, но вскоре вернулся.
— Товарищ ефрейтор, командир эскадрона приказывает проститься с земляком.
Степанец поднялся на ноги и пошел к палаткам медсанэскадрона.
Около дороги стояла автомашина, вокруг толпились солдаты. Степанец взобрался в кузов. Петренко, укрытый одеялом, лежал на сене.
— Ты не серчай… война ведь… Вина моя за Рыжуху, конечно, есть, — проговорил Петренко.
— Я ничего… Ты выздоравливай, Саша! — Степанец пожал руку земляка, повторил: — Ты, главное, выздоравливай!..
— А тебе счастливо воевать!
Степанец спрыгнул на землю. Грузовик тронулся.
— Главное дело, товарищ он мне, Петренко-то, да и пострадал вот, — говорил Степанец, стоя среди солдат и украдкой смахивая набежавшую на глаза слезинку. — А то бы взял и послал его к черту, баламута. Какую лошадь загубил!.. Если бы кто другой, никогда б не простил…
Грузовик скрылся за пригорком. Степанец повернулся и пошел к своему шалашу. Как-то по-особенному грустно ему было. Не уходила из памяти Анюта, которая предпочла ему другого. Жалко было боевого коня. Не хотелось расставаться с другом и земляком, с которым он провоевал почти три года. Кто знает, встретятся ли они снова!..
БОТАНИК
Хорошего солдата из него выйти не могло. Черноволосый и черноглазый, с широкими сросшимися на переносице бровями, он был узкоплеч, очень тонок в талии и хрупок. Во время привала, перед тем как сесть на землю или бревно, он непременно подстилал газету. У него всегда были при себе зеркальце, гребешок и маленькая пилка для ногтей.
Турпанов был неженкой: полировал ногти о полу шинели, в кармане гимнастерки носил надушенный вышитый платок и в свободное время писал своей девушке очень длинные письма. Его письма часто не вмещались в конверт, и он рассовывал их в два конверта и посылал письмо с продолжением.