Изгнать X. из моих мыслей? Все равно что просить меня забыть саму себя! Сначала я поклялась, что никому писать не стану. Потом пришло ваше письмо. Отозлившись, я почувствовала в нем сильную волю, характер, близкий к моему и в смехе, и в гневе, а также возможность довериться другу, который не предаст. В качестве предосторожности я, тем не менее, послала вам тот ответ, который вас так расстроил. Теперь я знаю, что у меня есть друг. Друг, с которым я могу говорить про другого моего друга. Здесь после смерти моего отца все не замечают X. или ненавидят. Вы согласны, чтоб я вам рассказывала про него? Про то, как нам с X. живется в этом доме, а жизнь у нас, заранее предупреждаю, не из веселых?
Дорогой Камо, учтите, ваша роль наперсника будет неблагодарной. Так что оставляю выбор за вами и, если не ответите, не обижусь.
Кэтрин.
Р. S. Если все-таки решите мне отвечать, пишите по-французски. Ваш английский оставляет желать лучшего. И еще объясните мне одну загадку: вы употребляете, даже на моем языке, некоторые слова, смысл которых мне совершенно неизвестен. Вы упоминаете какое-то «метро» («в метро, когда мы ехали в больницу»), какие-то «телефонные разговоры»… Метро? Телефонные? Вы не могли бы истолковать мне эти слова?»
Камо выслушал мой перевод молча. По мере того, как я читал, лицо его разглаживалось. В самом деле, за неделей хорошего настроения последовала просто-таки адская. Он ждал этого письма в таком нетерпении, в такой тревоге, что бедняга Лантье едва осмеливался попадаться ему на глаза.
— Ты чего, Камо? Что я тебе сделал?
Теперь он успокоился, даже как-то просветлел. Что-то вроде торжественной радости. Немного погодя он спросил:
— Почему ты мне выкаешь?
— А?
— Почему ты, когда переводишь, называешь меня на «вы»? Кэти может ведь мне и «ты» говорить! «You»… разве не так?
Он смотрел на меня в упор. (Очень характерный для него взгляд: вроде он и здесь, и в то же время где-то далеко.)
Я даже не сразу нашелся, что ответить.
— Камо, да неважно, в письме важнее не это!
— Да неужели? По-твоему, это неважно. Ну-ну…
Он хмыкнул, сложил письмо, убрал в конверт, не сводя с меня глаз.
— Значит, если я стану тебе выкать, ты сочтешь, что это неважно?
С такой это иронией. Я знал, что спорить бесполезно. И что Камо не остановишь, если его понесло. Он продолжал тем же тоном, так же глядя на меня:
— Должно быть, не больно-то ты здорово перевел…
Любимый друг начинал действовать мне на нервы.
— Кстати, сам видишь, что Кэти пишет: английский-то у тебя не ахти!
Я целый вечер убил, переводя это письмо, — для него, между прочим! Так что тут я очень мирно и спокойно, взявшись за ручку двери (мы были в его комнате), ответил так:
— А пошел-ка ты сам знаешь куда, сам переводи, раз такой умный!
My God!
И больше я не переводил ни одного письма Кэтрин Эрншо. Камо занялся этим сам.
Уж английский он учил, так учил! Да быстро! Да здорово! Чуть выпадал часок свободный — он проводил его с мадемуазель Нахоум.
— Мадемуазель, у меня нашлось, что сказать по-английски!
Она ни о чем не спрашивала. Когда он предложил платить за эти частные уроки, изящно отказалась:
— Лучшей платой будут ваши успехи, little Камо.
И плата не заставила себя ждать! Кривая успеваемости Камо полезла вверх, как температура летом (скоропалительное лето после затяжной зимы!). Для общества он был потерян. Все сидел где-нибудь в углу, зарывшись в один из толстенных словарей, которые дарила ему мать. А он все время просил ее покупать еще новые.
Мать Камо, надо отдать ей должное, торжествовала очень умеренно. Даже была обеспокоена:
— Ты бы хоть передохнул, милый, я же тебя просила учить английский, а не превращаться в англичанина!
Он ничего не отвечал, и она призывала в свидетели меня:
— Вот ты, хоть ты ему скажи, что нельзя столько заниматься! В кино его вытащи, что ли…
После чего возвращалась к своим бумагам. Потому что она тоже все раньше и раньше бралась за работу и все позже и позже за ней засиживалась. Хорошо если раз в день им случалось перемолвиться хоть словом. У обоих свет горел до зари — Камо рылся в английских словарях, его мать в папках из агентства «Вавилон», становившихся чем дальше, тем толще.
В сущности, все были довольны и счастливы. Мадемуазель Нахоум, Камо, его мать…
Один только я был обеспокоен. «Обеспокоен» — это еще слабо сказано.