— По звуку, — спокойно пояснил человек в пыльном плаще. — Когда твой приятель взводил курок.
Молчание. Всё более густое, наэлектризованное. Спросивший про ружьё явно не ожидал, что его услышат под ясенем. Снова шёпот:
— Говорил же, не стоит с ним связываться! О них такое ходит…
Потом третий, грубый голос:
— Ладно, кончаем его. Давай! И сами всё заберём!
«Вопрос цели и средств… трусливые истерики правда опасны. — Человек в пыльном плаще снова поморщился, а следом опять назойливо мелькнула эта совсем не подходящая ситуации мысль: — Это всё из-за тумана». Третий голос всё более входил в раж, обогащаясь интонациями беспощадности:
— Чего с ним цацкаться? Валим его! Если кишка тонка, давай я сделаю. Давай!
Там, за спиной, в зеркале лезвия, происходила сейчас смена лидера. Как это всегда бывает, даже самой маленькой стае требуется вожак, который будет действовать. Если его действия окажутся поспешны, неосмотрительны или глупы, то стая погибнет.
Эта стая доживала сейчас последние мгновения. Хотя ни у кого из них человек в пыльном плаще не собирался отнимать сегодня жизнь. Но они сейчас совершили несколько ошибок. Замешкались, передавая ружьё, а это целый вагон времени (так говорили в его детстве); не определились сразу, насколько далеко готовы зайти, хотя… Главная ошибка была другой — им вообще не стоило сегодня утром здесь оказываться. Ведь лишь в одном они оказались правы — он действительно гид. И если б он был просто гидом, сейчас на берегу лежало бы три трупа. И даже их предсмертные конвульсии уже бы закончились. Но им несказанно повезло: просто гидом он не был.
Полёта ножа в воздухе никто не заметил, лишь свистящий шёпот. Человеку, который сейчас вознамерился стать вожаком стаи, показалось, что между глаз ему воткнули раскалённую кочергу. И она, белой молнией боли, двинулась дальше, взрывая мозг мириадами искр в ореоле густой черноты. Он повалился на колени, выпуская ружьё из рук. Один из его подельников, видимо, тот, что шептал, просто застыл на месте. Второй попытался подхватить оружие, когда услышал:
— Не стоит этого делать, если хотите жить.
Но не только ледяное спокойствие, исходящее от этого голоса, заставило их повиноваться — они никогда не видели, чтобы человек двигался так быстро. Вот он только что сидел в тени ясеня, а теперь стоит лицом к ним, а из-под полы его распахнутого плаща чёрной бездной на них смотрит ствол.
«Господи, ведь это „калашников“, — мелькнуло в голове у того, кто говорил шёпотом. — Где ж он прятал его? На спине?!»
— Вы безмозглое и опасное дурачьё, — произнёс человек в пыльном плаще. — И мне жаль на вас пороха. Но больше вам так не повезёт. Поняли меня?
Те стояли, ошарашенные, и, казалось, ещё не пришли в себя.
— Я спрашиваю: поняли?
Оба согласно затрясли головами, что придало им сходства с китайскими болванчиками. Когда-то такой стоял в буфете, в доме, полном света, о котором в последнее время ему удавалось почти не думать.
— Что вы поняли? — Голос человека в плаще звучал ровно: ни вызова, ни угрозы.
Тот, что говорил шёпотом, облизал пересохшие губы. Ему стоило труда произнести внятно следующую фразу, но он постарался:
— Больше так не повезёт. Нам…
— Это верно, — подтвердил человек в пыльном плаще. — Так — никогда. А теперь убирайтесь. И чтоб я вас не видел.
Он сделал шаг в их сторону, и оба испуганно попятились.
— И заберите с собой это дерьмо, — он кивнул на несостоявшегося вожака: тот лежал, уткнувшись лицом в лужу собственной крови, смешанной с прибрежной пылью.
— Ведь ты убил его? — Говоривший шёпотом снова облизал губы и снова перешёл почти на шёпот.
— Если б захотел, — спокойно отозвался человек в плаще. — Он жив. Нож ударил его рукояткой, а когда со лба сдирают кожу, это даёт много крови.
Больше не обращая на них внимания, он нагнулся, отыскав в траве свой отскочивший нож, отёр рукоятку большим листом лопуха. Потом поднял двустволку.
— А ружьё я заберу, — сказал он.
Те стояли, не смея пошевелиться.
— Только это не трофей. Будем считать, что оказываю вам услугу — избавляю от глупых и смертельно опасных мыслей.
Оружие оказалось в прекрасном состоянии — видимо, ворованное: обчистили дом кого-то из учёных и пошли с дробовиком на гида. Пошли за чем-то более серьёзным: за нарезным стволом — карабином или, если повезёт, автоматом. Им и повезло, только они не представляют, насколько. Оба всё ещё стояли, бледные от страха, и угрюмо смотрели на него.
— Я что сказал? — Человек в плаще повесил двустволку на плечо. — Вон! Пошли отсюда!
Они неверяще повернулись, вжав головы в плечи, словно ожидая выстрела в спину. Человек в плаще чуть брезгливо поморщился и снова подумал, что с санитарной точки зрения было бы правильно не оставлять им шансов. Он смог бы убить их быстро и безболезненно, возможно, сохранив тем самым чьи-то жизни. И кто знает, может, таков теперь его путь: быть просто санитаром, прагматичным санитаром, и действовать вне связки вопросов цели и средств. Его рука пошла вверх по ремню, как будто он сейчас скинет двустволку и его большой палец взведёт спущенный было курок, а указательный ляжет на спусковой крючок и плавно нажмёт его…
(это всё из-за тумана)
Вместо этого человек в плаще лишь окликнул их:
— А дружка кто заберёт? — Он вдруг почувствовал, как наваливается дикая усталость, и прежде всего из-за ежесекундной необходимости делать моральный выбор. И ещё от того, что выбор, подобный сегодняшнему, давно уже не приносит ему радости, даже атавистической радости подаренной кому-то жизни. — И послушайте, хоть вы и мерзкое отребье, я скажу кое-что: следующая встреча с гидом окажется для вас последней.
Прежде чем уйти, они одарили его взглядом затравленных шакалов, которые обязательно укусят исподтишка. Тогда зачем он это говорит? Потому что таков его долг? Но все проповеди давно рухнули в небытие вместе с проповедниками, сдохли, как и мир, который они должны были спасти.
А он стоял и смотрел им вслед, и ветер, к счастью, в сторону реки, обдувал его лицо.
Когда-то в доме, полном света, в другой жизни, он рос счастливым ребёнком, которого очень любили. Мама, конечно, в шутку звала его «особенным мальчиком», и в его сердце, давно уже превратившемся в камень, всё же запечатлелась эфемерная капля той нежности. Возможно, это был лишь отсвет, но он сохранился. А отец, хоть и был очень занят, всё же находил время поиграть с ним. И повоспитывать. Отец никогда не говорил прямо о моральном выборе, цели и средствах, но много рассказывал о людях, которым приходилось подобный выбор делать. Да, он был счастливым ребёнком, и, по идее, у него не оставалось шансов выжить после того, как тот мир закончился. И уж тем более стать тем, кем он стал.
А потом он заставил себя больше не думать о вещах отвлечённых и тем более думать о прошлом. Лишь подошёл к воде и посмотрел на другой берег — туман казался непроницаемым. И было почти незаметно, как что-то в нём клубилось, набухало и пульсировало, было почти незаметно, что туман полон жизни. Человек в пыльном плаще передёрнул плечами, плотнее схлопывая полы, словно только что его пробил озноб, и вспомнив, как сегодня на рассвете они пересекли канал, чуть слышно проговорил:
— Ну, вот и началось.
2
Чуть худощавый и не в меру вихрастый юноша с большими карими глазами на веснушчатом лице остановился у обочины дороги и произнёс:
— Ну, и что всё это значит?
В принципе, обычно он редко разговаривал сам с собой вслух. Он был нормальным молодым человеком с серьёзными планами на будущее. Он вырос в Дубне, городе учёных, рыбаков, гребцов и мирных фермеров, и лишь выражение мечтательности, не часто, время от времени посещавшее его лицо, отличало его от большинства сверстников. Юноша перешёл деревянную, залитую солнцем мостовую и двинулся вдоль набережной, где плоты-причалы были украшены гирляндами по случаю завтрашних торжеств. Приготовления к весенней ярмарке, одному из двух главных событий на канале, шли полным ходом, и весь городок жил в предпраздничной лихорадке.