И все же они приближались, кружась и пикируя вниз, пока дерево не покрылось желтым цветом всех его ветвей, и гроздья живого золота не поползли по коре и тому, что осело на нее. Сад наполнили крошечные птички, они наполнили его изящным стремительным полетом грациозных эльфийских роев, чирикавших журчащими сладостными трелями.
Мандарин наблюдал за золотым представлением, растекавшимся по стволу дерева, наблюдал за сияющим скоплением, которое двигалось по дереву в неистовстве жизни. Симфония этого движения так очаровала его, что минуты проходили незаметно.
Примерно через полчаса рой рассеялся. Внезапно он взлетел по золотой спирали от ствола дерева и устроился на ветвях. И вот теперь, в пространстве, освободившемся после ухода канареек, на солнце засверкал серебром силуэт. Там, где раньше висел мертвец, остался только обглоданный, блестящий скелет.
Мандарин спокойно посмотрел на него, потом поднял глаза к ветвям, где отдыхала желтая орда. Он подождал, и через мгновение зазвучала мелодия.
Песня наслаждения была неописуема в своей сладости — мягкая, прозрачная, но светящаяся тональностью и пульсирующая болезненно-экстатической мелодией. Она возвышалась и опускалась, поначалу слабо, затем достигла кульминации в прекрасном апогее, когда щебетание переросло в жуткие ноты, пронзительные, и вибрирующие.
Песня продолжалась минут десять, а потом последние трели смолкли, звено за звеном, золотая цепь разорвалась, и птицы улетели.
Куонг повернулся к наступающим сумеркам, и когда шел ко дворцу, сумерки скрыли слезы, что текли по его желтым щекам.
Мандарин Куонг любил своих птиц. Об этом было широко известно на всем Юге, и упоминание о сём обычно сочеталось с другим известным фактом: Куонг не любил больше ничего, ничего другого.
В те славные дни Китай привык к жестоким и ужасным правителям, но в стране, славившейся своенравием своих монархов, имени Куонга страшились больше всего на свете.
Вскоре после того, как мандарин узурпировал трон своего отца в Большом дворце, он продемонстрировал такие качества, которые заставили многих его подданных бежать на побережье Кантона, куда теперь высадились чужеземные дьяволы на множестве кораблей.
Те же, кто остался после восшествия на престол Куонга, поступили так потому, что не могли покинуть свои земли, однако в них сидел тот же страх, заставивший более удачливых товарищей искать спасения в прибрежных землях.
Они боялись Куонга даже в его детские годы, потому что он много раз показывал свою жестокую, не по годам развитую зрелость, когда был еще мальчишкой в отцовском доме. В отличие от братьев из-за юношеского нетерпения он не утруждал себя поркой и пытками рабов. Он жаждал предсмертных мук, спазмов агонии, и слуги, с которыми он играл, быстро умирали в темных подземельях. Лишь в юношеском возрасте он научился контролировать интенсивность своих вожделений; затем обратился к более тонким пыткам. И медной чашей, смертью от воды или семью бамбуковыми истязаниями, он довольствовался недолго. Освященные веками орудия пыток наемных мучителей своего отца он усовершенствовал, и дни напролет исследовал боль.
И это было хорошо, потому что будущий правитель должен строго управлять своим народом и быстро впадать в ярость, но даже приверженцы старых традиций шептали, что в юном Куонге живет дьявол, который находит удовольствие только в жестокости.
Правда состояла в том, что первым фаворитам редко удавалось пережить его тоску по экспериментам хотя бы месяц; только крайне обездоленные семьи продавали своих дочерей в дом Куонга. С каждым месяцем стремление юноши получать удовольствие от боли усиливало ужас подданных; он бледнел от долгих часов, проведенных в темных камерах и мрачных темницах. Такое легко понять в поведении старика, у которого мало других удовольствий, но юноше не пристало быть столь ограниченным. И все же Куонг был не по годам развит. Эта преждевременность проявилась и в том, что Куонг благоразумно расправился с тремя своими братьями, которые обнаружили, что чаши рисового вина чересчур горьки. Они умерли тихо, без всяких изысков, вполне ожидаемо было и то, что однажды утром старый мандарин, отец Куонга, отправился к своим предкам с шелковой тетивой вместо ожерелья на шее.
Куонг стал властителем дома и верховным мандарином над джунглями, равнинами и деревнями своего народа. Его царствование началось с самых пышных похорон в честь отца, а затем он подарил жителям столицы благородную охоту на тигров, устроенную на улицах маленькой деревушки неподалеку. Но эти доказательства милостей не вполне удовлетворяли подданных, которые недовольно ворчали по поводу огромного количества рабов, принесенных в жертву у гробницы его отца во время погребальных церемоний. Другие неблагодарные говорили, что охота на тигров была испорчена гибелью почти всего населения деревни, где она произошла.