Мало кто мог сопротивляться. Техника была отработана с учетом природы человека. В напряженной, трагической обстановке человек всегда на что-то надеется. Надеется даже в самой безнадежной ситуации. А на допросах — многодневные, многочасовые бесконечно повторяемые[232] запугивания и внушения того, что есть только один путь, который может облегчить «вашу участь и участь вашей семьи».
По-видимому, долгое и настойчивое повторение одного и того же, поддерживаемое удручающими угрозами, действует как внушение. Своеобразная форма гипноза. Признающийся теряет чувство реальности. Не понимает того, что самооговаривание и оговаривание других ведет только к углублению виновности. Я не знаю случая, когда бы за признание кто-либо получил смягчение приговора. Другое дело штатные «сексоты» — они могли на очных ставках наговаривать и на себя, ничем не рискуя. Это были свои люди[233].
И все же кто-то сопротивлялся. Тогда начиналась настоящая борьба допрашиваемого со следователем. Война с обеих сторон. Только один из противников безоружен и за решеткой. Таким в наши дни был рыцарский турнир. Помните у Д. Андреева в стихотворении о Н. Гумилеве: «белой шпагой скрестить свою честь с черным дулом бесчестного века».
Рассмотрим сейчас основные формы поведения на допросах.
1. Допрашиваемый отказывается давать какие-либо показания, или иной вариант — на любой вопрос дает один и тот же негативный ответ: «Нет, не знаю, показаний давать не буду». На первый взгляд кажется, что это наиболее безопасная форма поведения — допрашиваемый не рискует проговориться, сказать что-либо лишнее или попасться в какую-нибудь ловушку, подстроенную следователем. Но на самом деле это путь крайне опасный. В этой ситуации следователь может дать любую интерпретацию обыденному, ничем не выделяющемуся поведению. Все остается без опровержения. Повторяю, важны были, как правило, не сами факты, а их интерпретация. И здесь нужно было сопротивляться, а не просто отказываться от дачи показаний.
2. Признавать только нейтральные факты: «да, знакомы были», «встречались», «да, обсуждали», «читали», но «организации не было». Не было ни «программы», ни «устава», ни «каких-либо конкретных политических устремлений». Следователь добивался другого— признания наличия «политической организации» или хотя бы «политической группы» (что это такое, оставалось неясным), чтобы таким образом развивать дальше свой демонический сценарий.
3. Признать существование «антисоветской организации», если уж так хотелось следователю. Но встав на такой путь, допрашиваемый уже попадал в ловушку. Признав одно, надо было идти дальше — объявлять кого-то главой организации, ставя его под тяжелый удар. Под ударом оказывались и участники воображаемой организации. А дальше открывалась возможность для необузданной фантазии следователя, которую допрашиваемый мог и поддержать, тщетно надеясь на какое-то смягчение приговора. Теперь уже для обороняющихся борьба переносилась на новую арену — нужно было доказывать умеренность ранее признанной организации. Так разжигался костер современной инквизиции.
4. Иначе разыгрывалась ситуация при втором аресте по тому же самому делу. Здесь борьба уже становилась бессмысленной. Нет ни новых обвинений, ни очных ставок (если не было новых доносов). Надо было только еще раз ответить на те вопросы, которые задавались при первом аресте. Зачем? До сих пор я этого не понимаю. Может быть, надо было проверить — сдастся ли обвиняемый? Тюремная «радиопараша» сообщила, что меня ждет один из двух вариантов: «вечная ссылка»[234] или снова лагерь. Мне казалось, что в этой ситуации лучше было быть осторожным и сделать вид, что я сдаюсь. Это уже не могло никому повредить: тех, кого они объявили лидерами движения, уже не было в живых. Может быть, я был не прав: может быть, нужно было проявить героизм перед «ними» и идти навстречу новому лагерю? Но эта жертва не казалась оправданной.
233
В моем деле, напомню, есть указание на то, что И. И. Иоффе спровоцировал несколько дел; позже он стал уважаемым профессором.
234
В чем состоял смысл «вечности», оставалось неясным. Видимо, это было сказано для устрашения. Может быть, этим подчеркивалась вечность и неизменность существования режима? Во всяком случае, этот термин имел оккультно-магическое звучание.