Да и в городе, как и везде, «халявщики» не могут эффективно хозяйствовать, их система-пирамида примитивна и разрушительна, и нет таких ресурсов, которые бы ее спасли от самоуничтожения. Поэтому к 90-м годам прошлого века следующий, можно сказать — плановый крах был сформирован, российская зашоренная «птица-тройка» приближалась к тому ухабу, от которого и ушла.
Ошибочно считать кризис, войну некой из ряда вон выходящей случайностью. Пожалуй, единственное, что деструктивная имперская антисистема использует гениально — это катастрофы, которые сама же и формирует. Спровоцировать, как всегда в таких случаях, полномасштабную войну, и через нее завинтить гайки не удалось, получился довольно локальный и бесполезный Афганистан, но зато всё отлично вышло с провокацией экономического кризиса. Народы, как и встарь, оказались просто на краю голода, этого безотказного инструмента «обматеривания» общественного сознания, бульдозера, который сравнивает любую культуру, возвращая людей в начало эволюции — полуживотное состояние вечного поиска корма. Загнать таких в очередное стойло — дело техники, что и было сделано в 1991 году. Снова «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три»…
И опять реставрация старой имперской антисистемы была преподнесена как радикальная реформа, почти революция. Вчерашние партийные мурзы мгновенно стали демократами, клянящими на чем свет стоит себя вчерашних, и доказывающими, что вот теперь-то всё изменилось, свершилась вековая мечта о свободе, впереди либерально-демократическое «светлое будущее».
На самом деле в 1991 г. антисистема не только не утратила, а наоборот, приобрела новые возможности. В сравнении с большевистским реваншем 1917 г. она даже не потрудилась заменить заметно фигуры «халявщиков». Если раньше тога коммунистической святости как-то сдерживала личное их обогащение, то либеральная идея сняла все препоны. «Халявотворчество» стало тотальным. Открылись закрома новых форм «халявы» — приватизации, дележки собственности и бизнеса бандитами и чиновниками. Насквозь лживая идея демократии, этого порождения имперских рабовладельческих государств, оказалась весьма и весьма родственна и преемственна коммунистической идеологии:
— туманная «власть народа» перекликается с демагогией «диктатуры пролетариата», и там и там гегемония неких общественных образований, личность вне игры, «винтик»;
— как у большевиков, так и у демократов критерием истинности является выбор большинства — качество идеи заменяется физическим количеством, таким же материальным козырем, как и у раковых клеток;
— также реальное счастливое существование демократами невротически вытесняется в далекое «не здесь и не сейчас» — построение будущего общества идеальной «халявы», уже якобы построенного где-то там, за границей;
— как коммунисты утверждали, что всё дело в том, чтобы «учиться коммунизму», так и демократы видят решение проблем в том, чтобы научить народ демократически мыслить, т.е. всё так же его переделать на какой-то ими воображаемый лад;
— как коммунисты, так и демократы панически избегают любых сомнений в системе, веря в эффективность замены (выбора, назначения) лиц во власти («кадры решают всё!») — мол, выберем (поставим), хорошего начальника, уж он-то наведет порядок в системе, т. е. происходит подмена общего (система) частным (кадры);
— коммунистический интернационализм, стирающий различия между культурами, переименовался в демократический мультикультурализм. Если XXIV съезд КПСС (1971 г.) провозгласил, что сложилась «новая историческая общность — единый советский народ», то в демократической России актуализовались некие «россияне», т. е. те же безликие «общечеловеки»;
— как у коммунистов, так и у демократов слепая вера в существование некого единого универсального, справедливого для всех культур закона и построения на его основе правового государства. На самом деле такой закон может быть только в тюрьме, концлагере или в армии, никак иначе различные культуры жить по одному укладу не заставить. Скажем, в Древней Руси каждое княжество имело свою «правду», каждый народ жил по своей системе ценностей, и только татаро-монгольское рабство установило единый устав-закон. Устав от закона отличается тем, что один деструктивно, силовым методом навязывается как нечто противоестественное сверху, а другой нормализует естественность жизни снизу. С батыевских времен законы в России не естественные, а подавляющие, ограничивающие, интервентные, в конечном счете, разрушительные, для всех чужие;