Сейчас все или на Дальнем таборе или на Первой гари. Эта дорога вела нас на Первую гарь, где прошлый год бушевал пожар.
Из-за поворота показалась упряжка.
— Игренька! — воскликнул Колька, и мы с гиком припустили навстречу.
Игренька шёл не спеша, но свободно, без натуги, и нельзя было понять, тяжесть ли он везёт или идёт порожняком. Грудь у него широкая, со вздрагивающими шарами мускулов, шея тугая, гибкая, со сбившейся на одну сторону гривой.
— Игреня! — Подбежав, Колька повис на оглобле, остановил коня и начал возбуждённо похлопывать его по морде. — Здоров, Игреня. А тут про твои кишки чего-то болтают. Врут!.. Ах ты мордастый!
Я зашёл сбоку и на задней ноге коня, ближе к животу, увидел свежий шрам, уже подёрнувшийся красной сухой коркой, вокруг которого вились постылые мухи. Игренька, не переставая, обхлёстывался хвостом.
— Колька, вот где борона царапнула.
— Кто вы такие: разбойники али самашедшие? — раздался чей-то голос.
Обрадованные неожиданной встречей с Игренькой, мы не заметили тётю Фиктю, сидевшую на бричке. Она смотрела на нас нарочно строго и удивлённо, будто видела впервые в жизни. Голова её была плотно обвязана белым платком, чтобы не попадала в волосы цепкая ость, рукава кофты закатаны по локоть.
— Ежели вы разбойники, то не трогайте душу грешную, а ежели самашедшие — дай вам бог ума-разума… Вы чего, шпингалеты, мечетесь по дорогам да на лошадей кидаетесь?
Было в её лице что-то анатольевское: быстрое движение бровей, причём брови могли сойтись совсем и тут же разметнуться в стороны так далеко, что казалось — теперь уже они никогда не сдвинутся.
Но они опять сходились, прямо сталкивались.
— Тётя Фиктя, — спросил я, — вы тётку Дарью не видели?
— Дарью?.. У пасеки она. Фёдоров комбайн заглох. Она там порядки наводит…
— Ура! Кольк, понеслись!
— Сейчас! — Колька вскарабкался на бричку. — Зерно! Мишка, зерно! Лезь сюда! — воскликнул он, плашмя бросаясь на пшеницу и зарываясь в неё лицом.
Я тоже запрыгнул на бричку и радостно уселся на зерно, чувствуя его упругую мягкость. А Колька уже двигал челюстями, нахрустывая.
— Наскучались, бедненькие… Ничего! Вынесем!.. Ноги-то не суйте, на мельницу везу… Понимаете, окаянные души, на ме-ельницу! — гордо сказала тётя Фиктя, но тут же потупила взгляд, столкнула брови, потом спросила: — Миш, помнишь мельницу-то?
— Помню, — ответил я.
— А тёзку своего, дядю Мишу, помнишь?
Ещё бы! Дядя Миша — муж тёти Фикти. Он работал мельником и вечно был, как снеговик, белый. Он часто брал меня, уже большого, на руки и подбрасывал под потолок и смеялся… Сейчас дядя Миша — на фронте, изредка присылает письма, мы с мамой приходили читать их. Мама с тётей Фиктей обычно после читки всплакивали, а я вместе с девчонками, сёстрами Анатолия, вертел письмо в руках и старался отыскать в нём что-то большее, чем просто слова.
— Помню, — сказал я.
— Да-а, — протянула тётка Фиктя задумчиво. — Выдюжим! Так ведь, ребятки? — Она серьёзно улыбнулась и развела, точно расцепила, брови. — Ну будет вам копошиться, вытряхивайтесь, дело не ждёт…
Мы схватили по горсти пшеницы и спрыгнули. Тётка Фиктя дёрнула вожжи. Игренька легко взял воз, и скоро они скрылись за поворотом.
Тут я спохватился, что не рассказали мы про Хромушку — зерно и конь нас как-то отвлекли.
— Ладно, — махнул рукой Колька. — Всё одно узнает.
И, жуя на ходу пшеницу, мы побежали к пасеке, которая ютилась недалеко, на склоне маленькой лощины.
Тётка Дарья была действительно там, и комбайн Фёдора действительно не работал. Тут же стояла полунагруженная мешками телега, и две девки сидели под пустым бункером на площадке, покачивая ногами.
Фёдор, тонкий и длинный, как шомпол, кричал, размахивая огромными кулачищами:
— Что я? Что я?.. Если бы я был шестерёнкой, я б прыгнул на вал и завертелся. А тут вот прыгай не прыгай, а пока не подвезут запчасть — стой! — Острый кадык, будто затвор, дёргался на его горле, грозя разрезать кожу.
— Царица небесная! — всплеснула руками тётка Дарья. — Ересь-то какую несёт, вы только послушайте.
Фёдор рассерженно перебил:
— Вот рассуждения у тебя, кажись, хозяйственные, а того понять не можешь, что это машина, железка. Ей душу не вплюнешь и не хлопнешь по плечу: вертись, мол, милая.
Мы застали уже конец разговора, но по тому, как вспотел и покраснел Фёдор, мы сообразили, что спор был горячим.
Тракторист выглядывал из своего окошечка и простодушно ухмылялся. Когда же председательница косилась на него, он втягивал голову внутрь кабины.
Нас заметили сразу. Тётка Дарья подалась вперёд и воскликнула:
— Миленькие мои, как вы тут?
— Тётка Дарья, тётка Дарья… — быстро заговорил Колька, но смолк и пихнул меня в бок.
Я, стараясь не спешить, рассказал о случившемся.
Председательница произнесла только одно слово:
— Вот! — и как-то поникла всем телом, точно до этого она была связана верёвками, а теперь эти верёвки разрезали.
Фёдор присел, посмотрел нам в глаза, перевёл взгляд на землю и проговорил:
— Что-то долго шестерню не везут…
— Кто-то мучается, растит, а кто-то… — Тётка Дарья вздохнула, потом решительно и быстро сказала: — Вот что, ребятки, бегите домой. Вечером посмотрим.
— А как же с овцами? Выгонять их?
— Да, да. Выгоняйте, не бойтесь, теперь не бойтесь.
Мы было повернули обратно, но тётка Дарья придержала нас:
— Стойте… Поди, голодные как черти. Забегите к Степанычу, пусть чашку мёду наложит.
Незнающий человек сроду не найдёт пасеку, коли случайно не наткнётся.
По краю лощины тесно селились берёзы, щекоча друг друга ветками. С любой стороны глянь — пустой околок. Да и путь туда неприметный — колея как две отдельные тропинки, а меж ними такая же трава, как и везде; заброшенная дорога, да и только. Вот по ней-то мы и побежали. Проскочив под берёзами, мы увидели пчелиную деревеньку. Солнце освещало маленькие безоконные домики, и они вырисовывались на светлой зелени, как игрушечные. Но этими игрушками владели пчёлы. Здесь было пчелиное царство. Тут уж не зевай, в два счёта вопьётся, и без шишки не обойдёшься. А говорят, от трёх укусов можно и умереть. Мы, крадучись, пробрались к избушке пасечника, полуврытой в землю.
— Тут пчёл нету? — шёпотом спросил Колька.
— Нету… Пчёлы за угощением к Степанычу не летают, — спокойно, не повернувшись к нам, ответил пасечник.
Он сидел на чурбаке перед тлеющим костром и строгал какие-то палочки.
— Деда, мёду нальёшь? — сразу выложил Колька.
Старик будто не расслышал. Поднёс к глазу рейку, прицелился в небо, пошоркал бока её пальцем и — опять за нож.
— Вы что же, трутни, по полям летаете? — подал наконец он голос.
— Я говорю: мёду бы нам, — повторил Колька.
— Аль дела нету? В бункер бы забрались, ногами б зерно к дыре пригоняли.
Колька удивлённо поднял плечи: оглох, мол, что ли.
— Дедушка, ведь мы пасём, — проговорил я.
— Кого? Свои тени?
— Овец…
Степаныч повернулся, неласково глянул:
— То-то, пасёте… Сейчас, выходит, обед?
— Обед.
— Ну да. И к Степанычу пришли обедать?
— Нет, мы тётку Дарью искали: сказать, что Хромушку зарезали.
— Кого зарезали? — тем же ровным голосом, только строже, спросил пасечник.
Мы рассказали обо всём и Степанычу.
Подумав, он спросил:
— Чего же вы не жахнули в него или хоть в воздух, раз ружьё было?
— Оно без патронов, — ответил я. — Были б патроны, мы бы не в воздух жахнули, а прямо как он стоял.
Дед ещё подумал, потом поднялся, стряхнул с колен лёгкие стружки, снял с гвоздя старую шляпу с сеткой и, надев её на голову, стал спускаться по тропинке вниз, где была кладовая.
Колька подмигнул мне и нырнул в сумрак избушки.