Произведения В. Андреева не во всем убеждают. Пожалуй, самые серьезные возражения вызовет у современных читателей повесть «Комроты шестнадцать». Опубликованная отдельной книгой в 1937 году, событийно связанная с эпохой гражданской войны, она, несомненно, несет на себе печать 30-х годов. Повествование о штрафной роте, солдаты которой в окрестностях Петрограда отбывают воинскую повинность за дезертирство из Красной Армии; массовая перековка людей, которая проходит под знаком трудового и идейного перевоспитания, конечно, вызовут в сознании читателя ряд литературных ассоциаций и такие факты исторической действительности, как победоносно (по словам публицистики тех лет), силами заключенных, завершенное строительство Беломорско-Балтийского канала. Для писателя это был мир окружавшей его реальности; в нем он черпает концепцию своего произведения: веру в возможность вовлечения миллионных масс народа в процесс «перековки», переделки человеческого материала в нужном революции духе.
Однако трудно освободиться от чувства изумления перед наивностью веры в простоту процесса «перековки», как это предстает на страницах повести. Чтобы сделать из штрафника активного революционного борца, достаточен стимул: будешь пить чай с ромом и иметь девочку, а наиболее трудно перевоспитуемым обещано еще и самое дорогое — свобода! Апофеоз повести в финале, когда штрафники объединяются в трудовом порыве на субботнике со своими охранниками. «Всех сравняли!» — восторженно оценивают они этот незабываемый миг.
Эта наивная вера в подвластность человеческого материала, в элементарные истины, за которыми пойдут люди, — вера, пронизывающая повесть, конечно же, вступает в противоречие с тем, что несут в себе ранние тревожные, жизненно-наполненные вещи писателя. И когда в повести комиссар Нухнат, молодой красивый блондин, гремящим голосом, но не в тон, из-за отсутствия слуха, поет перед штрафниками «Смело мы в бой пойдем», то невольно возникает соблазн эту окрашенную иронией ситуацию отнести ко всему замыслу писателя.
Стихия иронического сильна в прозе Василия Андреева. Иногда ирония становится структурообразующей, она пронизывает сюжет, характеры его произведений. Тогда возникают маленькие, изящные рассказы, новеллы, в которых звучит богатое русское многоголосие, непричесанная речь улиц, дворов, торговых рядов, осторожный говорок обитателей коммуналок, речь новоиспеченных советских граждан, «перековавшихся» из мещан. Волны здорового юмора не минуют и самых серьезных вещей писателя, лейтмотив «Ах, веселое… настало времечко!» («Про Мишу рассказ») звучит остро, озорно, беспокойно. Самое серьезное — описание эпохи, политических переворотов, оценка событий и т. д. — дано через найденное сатирическое, ироническое слово: «…Керенского свергли. Зарвался, заимператорился. Не по высоте — голова».
Конечно, в нашем сознании возникнут ассоциации с ранним Зощенко, с проблематикой повестей и рассказов Юрия Олеши, В. Катаева, И. Ильфа и Е. Петрова, но собственные интонации прозы Андреева — не заимствованы.
Критик 20-х годов замечал: «Обычно, когда пишут об Андрееве, то ссылаются почему-то на сологубовских или ремизовских мальчиков. Напрасно! Мальчики у Андреева собственные. Они живут, как хотят: не по-сологубовски и не по-ремизовски. Плохо живут — не спорю, но живут, а это главное»[8].
Своеобразен, неповторим воссозданный в произведениях В. Андреева мир детей, подростков, юношей. Его удивительность в том, что становление, душевное мужание, открытие вселенной детьми и молодыми людьми первой половины XX века раскрыто писателем (с большой долей фермента автобиографичности) в одном ритме с движением самой истории страны. Это — особенные дети особенного века, с его низвержением царских тронов, классовыми боями, электризующей энергией обновления. История разворачивается в их жизни прямо на улицах, под окнами домов: классовые противоречия решаются в компаниях дворовых мальчишек и девчонок, большинство которых те, кто «с пасхи до снега не обуваются». Боящийся в младенчестве царских портретов, которыми его пугали, подрастающий ребенок уже различает, что царь «на портрете походил на старшего дворника Федора Захарыча, вечно пьяного, с подпухшими глазами, с бородой лопатою. Не страшный и не интересный!» (Роман «Дни и люди», оставшийся незавершенным).
Для андреевского подростка эта «борода лопатою» обретает уже зловещий смысл, ибо из веселого праздника 9 января, воскресного похода к батюшке-царю, вышла кровавая бойня, запавшая в мальчишеское сердце пронзительным кадром: лежит на снегу убитый на дереве выстрелом мальчик, его товарищ, тихий, задумчивый, — «слушает землю».