Третье — имя.
Утолив первый голод, Брок обнял подрагивающее лёгкое тело проститутки, очень удачно для него попавшейся на пути, отозвавшейся на просьбу о помощи из темной подворотни.
— Добрая, — он ласково погладил ее по голове и подхватил на руки.
В горле до сих пор клокотал голодный рык, хоть и по телу разливалось сытое тепло. Он не любил питаться кровью, предпочитая чистые эмоции, чувства, но сейчас не из чего было особо выбирать. Облизав губы, он благодарно поцеловал свою невольную жертву в лоб, пристроил на освещённой фонарём скамейке, пошарил в ее сумочке, забрав бутылку с водой и сложенную вчетверо газету.
— Спасибо, милая, — поправив выбившуюся из ее хвоста прядь, Брок скрылся обратно в подворотне. Девушка была жива, и он надеялся, что с ней ничего не случится плохого. А у него были дела поважнее.
Развернув газету, Брок опустился на матрас, зацепившись взглядом за первую же статью: «Полковник Роджерс…»
Он знал, что его зовут Брок. Знал что фамилия начиналась на «Р» и этого было достаточно, чтобы жить. Нужно только придумать, что там дальше, подобрать для себя что-то и прийти в социальную службу. И фамилия «Роджерс» подходила как никакая другая.
Покатав рокочущее «Р» по языку, Брок усмехнулся возможности примерить на себя чужую жизнь, распробовать судьбу этого самого Роджерса, которого он знать не знал, но в груди пекло каждый раз, когда он, привыкая, произносил раз за разом вслух — Брок Роджерс.
С фамилией стало совсем хорошо, правильно, цельно.
Временных документов у Брока ещё не было, не мог он с перемотанной бинтами рожей показаться в социальной службе, слишком многое пришлось бы объяснять, показываться местному доктору, но уже так он сам чувствовал, как обретает землю под ногами, срастается с этим городом, который одновременно знал и не узнавал.
Ещё два дня ушло на удовлетворение личных нужд: прокрасться в аптеку, набрать самого необходимого, почти падая от истощения — всё же кровь в его организме перерабатывалась слишком быстро и в основном уходила на регенерацию — доползти до подвала и упасть на пол, не добравшись какие-то метры до матраса.
Брок вздрогнул и открыл глаза, смаргивая непрошеные слёзы, кусая губы, чтобы не выть. Тело трясло, выкручивая суставы, как тогда, в очень давнем прошлом, настолько давнем, что это не могло быть с ним… или могло?
Эти воспоминания-сны начали приходить ещё в больнице.
Белая комната, ослепительно яркая, светлая. И не спрятаться, не убежать от бьющего отовсюду света обратно в гнездо, не закрыть глаза, не пошевелиться, не вырвать когда-то сильных рук из жестких креплений, не дотянуться до горла тюремщика.
— Проснулся, ублюдок?
— Ублюдок будет хорошим?
— Что сегодня кололи ублюдку, что он такой смирный?
Белая комната, лицо человека, вздувшиеся вены на его руках, яркая, словно огонь, кровь, бегущая по тонкой трубке, удары, электрические разряды и крик-вой-стон.
Брок просыпался после таких снов, не в силах подняться, пошевелиться, лишь скалился в потолок — сначала больницы, потом этот, низкий, подвальный, снова чувствовал сковывающие его скобы, нестерпимо горячие, оставляющие ожоги на голой коже.
— Ублюдок голоден? — хрипло спросила темнота голосом его тюремщика.
В животе заурчало.
Брок все так же лежал на холодном бетонном полу, чувствуя, как возвращается подвижность. Он пока не помнил, кем был тот человек, почему было столько света вокруг, и что с ним делали. Лишь только голодное торжество, когда к нему в «темницу» вталкивали очередную дрожащую испуганную жертву. Он чувствовал взгляды «хозяев», как натягивался «поводок», когда те, за стеной, были им недовольны, как резало тонкую, только восстановившуюся кожу невидимой лентой удавки, как он мог лишь бессильно скрести пол когтями, рычать и сдаваться, выполняя то, что от него хотели.
Кое-как поднявшись, Брок потёр запястье. Он самолично срезал с него кожу вместе с мясом, прижигал, покрывал татуировками, но чёртов порядковый номер, вытравленный, казалось, на костях, с каждым разом проступал всё ярче, как метка, целеуказатель для тех, сверху.
Вот и сейчас кожа была ещё болезненно красной, тонкой, достаточно любого трения, чтобы она лопнула, расползлась, оголяя мясо, а проклятые цифры горели, наливаясь чернотой.
— Ублюдок голоден, — повторил Брок, заматывая запястье плотным эластичным бинтом.
Иногда, поддавшись моменту, слабости или ещё чему-то внутреннему, Броку хотелось отпилить себе руку до локтя, но где-то внутри жила уверенность, что на следующий день порядковый номер «монстра из Гидры» появится на другом видном месте, где его уже нельзя будет хоть как-то прикрыть.
Бинты снимались трудно, кое-где отрываясь вместе с новой кожей.
Промаявшись пару часов, Брок наконец выдохнул и с тихой грустью глянул в сторону сваленных на полу баночек с мазью. Он, конечно, был изворотливым мудаком, но сейчас так хотелось кого-нибудь рядом с большими, чуть шершавыми ладонями.
Потерев виски, Брок отбросил странные мысли. Он не помнил никого рядом с собой, хотя кольца и говорили о другом. Кто-то был — важный, раз он сумел довериться, раскрыться, позволить нацепить на себя новый поводок — Брок провернул на пальце оба кольца — но где сейчас был этот кто-то, почему оставил умирать, не нашёл в больнице, не забрал? Может Анна-Мария была права, и этот кое-кто умер? В это верить хотелось намного сильнее, чем в то, что он оказался не нужен.
С восстановившейся кожей охотиться было проще, хотя рефлексы до сих пор подводили, руки плохо двигались, и он сам слишком тяжело, шумно ступал. Потому в его рационе пока была только кровь: пара глотков разгоняла регенерацию, но он истосковался по чужим эмоциям, по сладкому желанию, пряной, покалывающей язык страсти, горькому отчаянию. Но сейчас был слишком слаб тянуться через стены, а заводить знакомства пока было слишком опасно.
Он помнил, что питался обычной человеческой едой, плохо подходящей для утоления голода такому, как он, хотя для чего это было ему нужно и зачем себя ограничивал, припомнить не получалось, видимо, «Гидре» он для чего-то был нужен почти обычным. Да и не хотелось ничего из того, чем питались остальные. Облизав губы, Брок присосался к бутылке с водой, выпивая почти полностью.
Назавтра он запланировал поход в соцслужбу. Кожа на не скрытых одеждой участках всё ещё бугрилась ужасными ожогами — такое быстро не сойдет, даже сожри он половину Квинса, — и он не был особо похож на себя самого.
В животе снова заурчало.
Его жертвами становились проститутки, обычные прохожие. Бомжей он никогда не трогал, пусть их и было проще всего заманить, подчинить себе, и страх их ощущался острее, но Брока воротило от запаха немытого тела. Он даже успел удивиться тому, что стал таким разборчивым. Но факт оставался фактом — теперь он тщательно отбирал себе жертву и старался не причинять излишней боли, заласкивал, почти любил тех, кто замирал испуганно в его объятиях.
Фамилия, личная харизма и сотня долларов упростили процесс получения временных документов в разы. Брок долго скалился девочке-операционистке, забивающей только что выдуманные данные в стандартные бланки, взглядом обещая вознести ее на небеса. Девочка краснела, промахивалась мимо кнопок, сильнее сжимая дрожащие тоненькие ножки, и пахла так сладко, что Броку становилось всё сложнее сдерживать голодный рык, хоть он и напился крови какого-то работяги, не вовремя решившего срезать дорогу по его подворотням.
Девочка хотела его, несмотря на покоцанную рожу, настолько сильно, что он мог тянуть ее желание через трубочку, словно сладкий ванильный коктейль, и пахла она так же заманчиво, конфетно-сладко, немного приторно. Но Брок настолько соскучился по чистым эмоциям, что аккуратно коснулся под столом ладонью ее острого колена, провёл по бедру, чуть задирая и так короткую юбку.