Он подносит помятый жестяной рупор к губам:
— Эй, на камне!.. Бревно-о… Держитесь за него… Сплывайте! Поймаем вас…
Эти слова Рум повторяет много раз, а сам с тревогой думает: «Не заглох бы мотор. На беду не заглох бы мотор».
Полозов стоит над мотором, как мальчишка, который хочет в траве поймать кузнечика: занес руку над ним и глаз не спускает, только цыркни кузнечник ножками — сразу же схватит!
— Эй, на камне! Скорее! — снова кричит Рум. Ему тяжело, очень тяжело держать катер точно на струе, бьющей от островка. — Да ремешками… ре-меш-ками к бревну привяжитесь…
Жук суетится, выдергивает из щели бревно, выводит на воду. Боясь упустить, крепко держится за него одной рукой, а другой расстегивает кожаный поясок на штанах. Учитель Левидов жестом показывает Руму: «А я не могу — нога…»
Холодея от страха за Левидова и теряя всю свою напускную веселость, Рум отчаянно трясет головой:
— Нет… Нет… Ползи… Привязывайся… Ты понял?
Левидов понимает. Но он не может, сильная боль мешает ему. Он крутится на одном месте и никак не решается сползти головой вперед, в кипящую воду.
А Жук уже привязался ремнем, стоит по пояс в воде, наклонясь к бревну, и крутые волны перекатываются у него по спине, пузырями вздувая рубашку. Бревно ворочается, бьется о камни. Жуку трудно справляться с ним. Но он все же стоит и ждет Левидова.
— Помоги… Да помоги же ты человеку!.. — надрывается в рупор Василий Рум.
Но Жук, пригнувшись головой к самой воде, сквозь шум порога ничего не слышит. А Левидов, хотя и очень медленно, все же ползет к нему.
И тут вдруг мотор «Электрона» рассыпает короткую дробь судорожных ударов, а потом совсем замолкает. Катер необычно легко вскидывается на высокой волне. Позади него стелется плотная пелена сизого дыма.
Жук отчаянно, по-заячьи, вскрикивает, сталкивает с камня бревно, грудью ложится на воду и пропадает вместе с бревном в белой пене порога.
— Полозов!.. Что… там… у тебя? — срывающимся голосом, через плечо спрашивает Рум.
И крутит, направо, налево, теперь, при заглохшем моторе, ставшее совсем бесполезным рулевое колесо. Катер качается, пляшет на гребнях бурунов.
Так и есть: отказала свеча. Полозов это предвидел, он этого ждал — так, как мальчишка ждет, когда цыркнет ногами кузнечик. И он молча, торопливо вывинчивает парализованную свечу. Запасная, единственная, давно у него наготове в руке.
Полозов не знает, что там творится наверху, не знает, плывут ли они вдоль, поперек Сургута или стоят на одном месте. В иллюминатор видно только, как плещется в борт катера мутная, вспененная волна. И временами слышно, как под днищем «Электрона» словно бы кто-то грузно и тяжко ворочается. Камни! Но думать об этом Полозову некогда. Думать об этом сейчас должен Рум. Он у руля. Он — капитан. Он все видит и определяет курс корабля. Дело механика Полозова — точная, исправная работа машины. Он ловко ввинчивает запасную свечу, н мотор опять оживает. Стучит ровно и сильно. Прошло сколько времени: час, десять минут или всего полминуты?..
Руки у Полозова дрожат: что, если откажет и другая свеча?.. Запасных больше нет. Попробовать надо наладить ту…
— Эй, Николай! Пропади ты! — слышит он нетерпеливо-злой голос Рума. — Наверх! Скорее! Лови!
Полозов взлетает по лесенке и, ослепленный солнцем, на мгновение останавливается. Поскрипывает дверь в рулевой рубке. Вокруг катера толпятся, клубятся суматошные волны, холодные брызги летят Полозову в лицо. Впереди, как и раньше, чернеет середыш, уставившийся к небу своими гранитными зубцами. Но там, на этом середыше, где прежде было двое, сейчас полулежит лишь один…
— Черт!.. Что стал?… Хватай!.. Вот же он… Справа…
Словно мячик из пенистой волны выскакивает голова человека. Потом появляются плечи, плотно обтянутые намокшей рубахой. Отчетливой линией выделяется плывущее рядом с человеком бревно.
Полозов кошкой спрыгивает на корму, вонзает багор в бревно.
Через минуту Жук, мокрый, дрожащий от холода и испуга, стоит на палубе у рулевой рубки. Он обжимает одежду прямо на теле, водит по лицу, по волосам негнущимися, скрюченными пальцами. Икает.
— Сволочь!.. Свинья поганая!.. Ну как ты мог? Оставить одного на камне! — говорит Рум, с отвращением разглядывая Жука и все еще силясь удерживать катер на прежнем месте, среди кипящих, злых волн. — Ему же теперь без поддержки никак не сплыть…
Жук молчит, икает. Крупная дрожь передергивает ему плечи. Страх, ощущение неминуемой гибели, которыми он был наполнен с самой той минуты, когда салик разбило в пороге и его с Левидовым выбросило на камни, до сих пор не прошли. Но он пережил еще и новый, пожалуй даже более сильный, прилив страха. Это когда он стоял, привязавшись ремнем к бревну, и ждал Левидова, а катер вдруг окутался синим дымом и стал медленно отходить, сползать вниз по течению. Он не помнил тогда, как, стремясь догнать уплывающий катер, оттолкнулся ногами, как его вместе с бревном захватило и закружило в пенистом водовороте. Он ничего не помнил, ничего не делал осмысленно. Его поступками управлял инстинкт.
А теперь Жук стоит на палубе «Электрона», мокрый, до костей продуваемый ветром, и видит: да, Левидов остался один, катеру пробиться туда невозможно, близится вечер, а вода в Сургуте все прибывает и прибывает…
Он стоит словно пришибленный. Слышит — рядом негромко совещаются Рум и Полозов.
Ему хочется рассказать, как все это случилось. Как жена Понского заказала рыбки получше — к семейному празднику. Как Понский сам доставил его за Орон и потом умчался сразу же вниз на своей «Фурии». Как в знакомой ему глубоченной заводи он взорвал сразу три динамитные шашки. Как всплыли вверх белым брюхом огромнейших два тайменя и целая стая всякой ненужной мелочи. Как он, радуясь богатой добыче, погрузил ее на заранее приготовленный салик. Как потом откуда ни возьмись вскочил на салик учитель Левидов, закричал: «Подлец! Браконьер!» — и стали они бороться. А салик сорвало течением с привязи и понесло. Греби остались на берегу…
Рассказать — но кому сейчас это нужно?
— …другого нет ничего, — заканчивает Василий Рум. — Ты молчи. Ты слушай. Подняться нам через Орон законным ходом. Сверху зайти над порогом против этого середыша. Сплыть на него кому-то одному, взять мужика. А другой снова катер обгонит вниз и на этом же месте встретит. Выловит, как вот этого…
Рум брезгливо косится на Жука.
И Жук пощелкивает зубами. Ему понятно, что задумал Рум. Другого действительно ничего не придумаешь, если не оставлять учителя в ночь, с разбитой ногой, одного, на этом гранитном шише, когда вода прибывает.
Но понимает ли Рум, что, пока доплывешь к середышу вниз по течению через сотни подводных камней, взахлеб ныряя в бурунах, так и костей не соберешь — человека всего изломает. Учителя ведь именно так изломало.
К тому же и промахнуться нехитро. Разве сверху настолько точно рассчитаешь движение каждой струи, чтобы нанесло тебя как раз на этот середыш? Кто рискнет? Кто умеет так плавать? А если пронесет мимо? Ну, на катере, под порогом, может, этого человека и догонишь, коли хватит у него силы так долго держаться, но Левидов, учитель проклятый, тогда все одно останется на своем камне. Второго захода к нему уже никак не сделать…
Жук трясется от холода и злобы. Проклятый учитель! И чего ему было нужно? Зачем вспрыгнул на салик? Сидел бы себе у костра, удил пескарей или подобрал бы оглушенную мелочь, варил ушицу с картошкой. «Электрон» тащился бы по своим делам далеко за Ороном. А он, Жук, сдав супруге Понского жирных тайменей, сейчас бы парился в бане, а потом…
Подохни учитель на этом камне, туда ему и дорога!
— …сделать там салик — нет времени. Скоро ночь, — говорит Полозов.
— Солнышко можно подержать, чтобы не заходило, — насмешливо отзывается Рум.
— А… спасательные круги? Связать вместе…
— Голова у тебя думает, — в прежнем тоне говорит Рум. — Так и у каждого, кто боится. Жук, а плыть к Левидову не кому другому — тебе! Ты оставил его, бросил на камне — ты и снимай.
Губы у Жука белеют. И весь он становится каким-то необыкновенно костлявым, тощим.
— Да т-ты ч-чего это? К-как это — п-плыть к нему? — спрашивает, заикаясь.
Он понимает, что иного способа спасти Левидова нет. Понимает, что по законам высшей справедливости поплыть за Левидовым действительно должен именно он. И знает, что этого он не сделает. Никогда, ни за что. Из ненависти к Левидову. Из ненависти к Руму. А главное, из страха перед бушующим порогом.