У Полозова окончательно иссякают духовные силы. Невыносимо трудно становится ему держать «Электрон» все на одной, рискованной струе, точно против середыша. Но чуть отклонись — как потом догонять, ловить Рума с Левидовым среди бурунов? И он, редко переводя дыхание, костенеющей рукой вертит и вертит колесо.
Он, возможно, и сдался бы, позволил катеру сползти по течению ниже, в безопасное место, но Жук все суетится, бегает, дает какие-то свои советы, команды, и Полозов незаметно для себя начинает подчиняться ему, как до этого всегда подчинялся Руму.
— Пошли! — кричит Жук. — Наваливай правей руля.
Взбегающей словно из глубокой пропасти волной катер возносит совсем к небесам, и Полозов видит: на месте островка теперь пустая яма, окруженная каймой шипящей пены, а в этой пене — две человеческие головы. Мгновение, катер стремительно падает вниз, скрежеща железным днищем, и бело-красные спасательные круги, на которых держатся Рум с Левидовым, оказываются уже на гребне волны перед самым носом «Электрона», нацеленным на них, как нож.
— Пра-аве-я!.. — задыхается Жук. — Ти-хай ход!..
Катер валится набок, а винт все работает с прежней силой. Убавить скорость некому — Жук в этом деле ничего не понимает, а Полозов не может выпустить руль даже на секунду. И бело-красные круги с людьми проносит мимо «Электрона».
Кипящие буруны захлестывают пловцов, жгучие солнечные блики как бы вовсе отсекают их от катера. Мелькнуло видение — и нет больше.
— Гони! До-га-няй! — в азарте кричит Жук. — Вон они. Вижу!
Забыв совершенно о торчащих повсюду грозных камнях, Полозов раскручивает рулевое колесо до отказа, бросает катер вдогонку. Жук видит. Полозов не видит ничего — солнце больно режет ему глаза.
— Праве-я!.. Леве-я-я!.. Камень!.. А-а!..
Каким-то чудом волна отбрасывает катер, и камень только слегка черкает по днищу.
— Куды ты?.. Куды?.. Стой!.. Куды? Будто они на сухом берегу!
— Праве-я!.. Правей!..
Полозов послушно выполняет команды. И вдруг стискивает зубы. Мотор начинает редко постреливать. Теперь через несколько минут он вовсе заглохнет.
— Развора-чи-вай!.. Черт!..
Полозов слушает только машину. Все остальное ушло куда-то прочь. Беззвучно крутится рулевое колесо. Немо плещутся в борта катера теперь уже отчего-то более отлогие волны. Отчаянно размахивая руками, без слов командует Жук. На всей реке живет, стучит лишь мотор «Электрона».
Стучит. Еще стучит…
И когда, раскатившись последней продолжительной очередью, мотор прекращает свою пальбу, Полозов вдруг и с удивлением видит: их вынесло уже в подпорожье. Опасные камни остались далеко позади, а бело-красные круги и две человеческие головы над ними покачиваются на волнах вовсе рядом. Рум устало, с воды приказывает:
— Эй, Николай, заводи поскорее свою ракету.
На деревянных, негнущихся ногах Полозов спускается вниз, вывинчивает виновную свечу. Скоблит ее ножом, трет наждачной шкуркой, прожигает на огне. Возится долго. И когда мотор все-таки вновь оживает, слышит уже над собой:
— Готово?.. Поехали!.. Дай переодеться.
Рум стоит на лесенке, ведущей в «машинное отделение».
— Васька! А я, знаешь, прямо… — Полозов расплывается в широченной улыбке.
— Знаю. Ты всегда прямо. А как ловить, вытаскивать нас — так вбок, — сурово говорит Рум. И наклоняется, растирает ногу. — Судорогой вовсе свело… Леший погнал тебя в пороге разворот делать! Об камень бы грохнулся — и сам на дно, и я с Левидовым плыви тогда хоть до запани.
Полозову ясно: Рум ворчит не всерьез. Где тут будешь в пороге рассчитывать: куда можно и куда нельзя поворачивать. Обошлось — и спасибо.
В окне рулевой рубки возникает счастливая физиономия Жука. Полозов подмигивает ему: дескать, видел я все. Молодец!
— Шеста не хватает… Тогда я — сам в воду… — млея от удовольствия, рассказывает Жук. Кому — неизвестно. Только бы рассказать.
— Брысь! — холодно говорит Рум.
И Жук, гася счастливую улыбку, отскакивает от окна, словно его ударили бичом по лицу.
— Зачем ты так? — спрашивает укоризненно Полозов. — Он же старался.
— Он постарался! Гляди!
Перед рулевой рубкой, распластавшись, лежит на палубе учитель Лекидов. Неподвижный, белый как мертвец. Одна нога у него неестественно вывернута в сторону. Он глухо стонет.
Да, конечно, в этом не кто другой — только Жук повинен. Но Полозову по-прежнему жаль Жука. Страдает же теперь и сам он! Вошло ему в душу! Ну, ведь вошло! Понял он.
— Слушай, не надо… — просит Полозов Рума.
А тот уже стоит на своем месте, за рулем, и брови у него мрачно сдвинуты.
— Помоги учителю. Стащи с него все мокрое, — приказывает он. И злобно кричит Жуку, торопливо двинувшемуся к Левидову: — А ты — куда ты? Твое место…
Тоже весь мокрый до последней нитки, Жук покорно плетется в корму. Зябко втянув голову в плечи, садится на бухту смольного каната. Ветер шевелит его взлохмаченные волосы.
Катер шумно вспарывает черную воду реки. Солнце уже закатилось. Густые сумерки ползут от берегов к средине Сургута. Коряжистый плавник легко покачивается на волнах, и, если глядеть лишь на него, когда бежишь вниз по течению, кажется, что катер скользит не по быстрой реке, а по тихому озеру. Станет еще темнее, и нехитро будет напороться на такую корягу. Легко, легко покачивается она, а поддаст под днище острым сучком, и готово — через десять минут ступай на дно. Понский тогда просто взбесится: мало того, что задание не выполнено, еще и…
Полозов вглядывается в изгибы реки. До полной темноты к поселку никак не добежать. Причалить к берегу, переждать до утра тоже нельзя — учителю не сдюжить. Больше были риски, на этот надо идти. Хорошо еще, мотор сейчас очень ровно работает. Ну, да это всегда так: когда вниз по течению — легко и машине. А Васька Рум злой как черт. Если бы рукоятки у рулевого колеса были не железные, он, наверно, раздавил бы их у себя в кулаках. Как пришибленный, Жук сидит на корме, гнется все ниже. Свело его крючком. Только ли от холода? Совесть заела! Зря Васька…
«Электрон» огибает острую косу. Ого! Утром она лежала открытая, поблескивала на солнце ровной, мелконькой галькой. Теперь вода скрыла ее совсем, ломится напрямую через прибрежные кусты, к утру, так и знай, поднимется еще метра на полтора.
Далеко впереди на просвет к горизонту виден маленький островок. Длинный, узкий. В самую большую воду его заливает начисто. Оттого деревья на нем кривые, суковатые, в ссадинах и узлах — побитые ледоходами. А тянутся все же вверх! От этого острова до поселка считается шестнадцать километров. Очень быстро темнеет.
Учитель стонет все сильнее, мучительней. Просит попить. Полозов спускается вниз за чайником. На ходу оглядывается через плечо на Жука. Сидит, сидит неподвижным комочком.
— Ох! Ох! — вздыхает Левидов, когда Полозов подходит к нему с чайником. — Боль-то какая! Скоро ли будет поселок? А-ай!..
— Скоро. Видать уже, — говорит Полозов.
Подносит чайник к самым губам Левидова. Тот жадно хватается за дужку, тянет воду из носка, пьет, захлебываясь. И вдруг протяжно взвывает, весь корчась от дикой боли.
Жук поднимается, медленно, нерешительно. В сером тумане сумерек особенно тонкий, нескладный и жалкий. Делает два шага к самой корме, туда, где ворочается, бьется винт, выбрасывая рыхлую пену.
Еще шаг… Еще…
Взмахивает руками и…
— Васька! — кричит Полозов, выпуская в испуге чайник. — Васька, он спрыгнул за борт!
Будто футбольный мяч, скачет по черным волнам Сургута голова Жука, все больше и больше отдаляясь от катера, уплывая куда-то в ночь.
«Электрон» круто валится на борт. С противным скрипом дерет его по железной обшивке рогатая коряжина.
— Ну, попляшет он у меня, — зловеще, сквозь зубы выдавливает Рум. — Где он — ты видишь?
— Не вижу… Н-нет… — осекающимся голосом отвечает Полозов. Нервная дрожь не дает ему говорить.