— В этом моя ошибка…
— И неловкость, — перебил меня консул, — неловкость, потому что настоящий Николай Александрович Гринёв был у меня в тот же день и получил свои вещи, деньги и паспорт…
У меня подкосились ноги, и я сел на подвернувшийся мне стул.
— Как настоящий Гринёв! — воскликнул я. — В какой «тот же» день явился он, и почему вы отдали ему мои вещи?..
— Гринёв явился ко мне, — пояснил консул, — второго числа поздно вечером, после того, что ушёл пароход, на который он опоздал…
— И вы так, по первому слову, отдали вещи и деньги?
Консул с достоинством покачал головою.
— Я не отдал по первому слову. Я просил его прийти на другой день за вещами. И он явился на другой день. Других заявлений у меня не было. Я, осмотрев предварительно вещи, предложил явившемуся описать мне их; он дал подробные указания и вполне точно определил, какая сумма его денег находилась у меня. Дальнейшие предосторожности мне казались лишними: я убедился, что имею дело с владельцем вещей, и отдал их ему под расписку…
— Но это обманщик! — вырвалось у меня.
Консул ничего не ответил, но по выражению его лица было ясно, что он считает обманщиком, конечно, не того, который явился к нему немедленно и, по-видимому, держал себя очень уверенно и доказательно, а меня, вдруг как бы с неба свалившегося через шесть дней, да ещё с рассказом о том, что вчера я сидел на рифе и был в плену у диких, а сегодня очутился в Порт-Саиде.
Наименее обидное, что он мог подумать про меня, что я сумасшедший.
— Позвольте, — заговорил я, стараясь призвать к себе всё своё хладнокровие, — если вы осмотрели вещи, то помните их. Я их вам тоже опишу в подробности. Денег у меня хранилось у капитана около трёх тысяч. Я сейчас скажу точно: я взял из них сто рублей, потом двадцать пять… Значит, оставалось две тысячи восемьсот семьдесят пять рублей…
— Нет, меньше, — сказал консул.
— Совершенно верно, — подхватил я, — капитан, верно, заплатил ресторатору за то, что я спрашивал на пароходе «extra», на несколько рублей тогда было меньше… А что касается вещей…
И я подробно стал рассказывать, какие были вещи у меня.
Должно быть, не столько описание вещей, сколько искренность моего отчаяния заставила консула отнестись ко мне теперь внимательнее и участливее. Он сел к столу и стал меня слушать, перестав уже улыбаться…
— Если б я желал вас обмануть, — наконец сказал я, — согласитесь, что не стал бы я настаивать, узнав, что настоящий Гринёв получил вещи, но уверяю вас, что я самый и есть Николай Александрович Гринёв… Вы отдали вещи под расписку?
— Да, она у меня хранится… К сожалению, я не мог удостовериться в подлинности руки, потому что на паспорте подписи не было…
Я тут только вспомнил, что на заграничных паспортах есть место для подписи владельца, но я забыл её сделать, как забывают большинство русских путешественников.
Я попросил показать мне расписку. На ней твёрдым, определённым и совсем не похожим на мой почерком были написаны моё имя и фамилия.
Судя по почерку, это был смелый мошенник — рука не дрогнула у него, когда он подписывал.
XVI
Хранившиеся у капитана три тысячи были единственным моим достоянием. Я их собрал, отправляясь на Восток, куда ехал без определённой цели, просто искать счастья.
Одинокий и бездомный, я не оставил в России ни близких родных, ни друзей. Знакомые были у меня, но к кому обратиться из них? Между тем необходимо было написать в Россию тут же при консуле, хотя бы для того, чтоб убедить его, что Николай Александрович Гринёв не кто другой, как я…
Подумав, я написал два письма: одно к бывшему своему начальнику по службе, другое — к товарищу по школе, с которым не видался уже несколько лет. Кроме того, я составил прошение в паспортное отделение в Петербург, чтобы засвидетельствовали мою подпись оттуда нашему консулу в Порт-Саид.
Когда письма были готовы, консул как будто смягчился окончательно и стал спрашивать, что я намерен делать пока? Он предложил мне даже небольшую сумму денег.
От денег я сгоряча отказался, сказав, что не возьму их до тех пор, пока не получатся из России несомненные удостоверения моей личности. Всё, что я просил теперь у консула — отправить мои письма и, если возможно, принять меры к задержанию человека, пользовавшегося моим именем.
Я остался очень доволен тем несколько язвительным тоном, которым я сказал всё это консулу, мстя ему за то, как он разговаривал со мной вначале.
Также я не без удовольствия видел, что консул был немного сконфужен, ибо всё-таки отчасти по его вине я лишился всего, что имел.
— Если вам всё-таки что-нибудь будет нужно, — сказал он, прощаясь, — зайдите.
— Я зайду к вам, когда получатся ответные письма! — гордо заявил я, раскланялся и вышел.
Конечно, ответить так, раскланяться и уйти было легко и очень приятно, но когда, очутившись на улице, я должен был решить, куда же мне деться теперь, положение показалось окончательно безвыходным.
Я находился в чужом, незнакомом городе, без копейки денег, платье на мне было изорвано, и вместо шляпы на голове красовалась тряпка! В таком одеянии единственное занятие, которое я мог получить, была работа на набережной по нагрузке судов и переноске тяжестей. Этой грубой, грязной работой в портовых городах занимаются самые отчаянные, которым больше деваться некуда. Неужели она предстояла и мне, неужели я дошёл до этого?
Пока я ещё, слава Богу, не чувствовал голода, но я знал, что пройдёт несколько часов и я захочу есть.
Значит, в течение этих часов мне нужно было заработать сколько-нибудь, чтобы было чем заплатить хотя бы за кусок хлеба.
Я повернул к набережной, невольно беспокоясь, получу ли там и ту неприхотливую работу, на которую рассчитывал? Главное препятствие, я понимал это, заключалось в незнании моём арабского языка. На набережной едва ли разговаривали по-французски, по-английски или по-немецки, а уж по-русски и подавно…
Но если не примут меня там, то мне оставалось одно — просить милостыню!..
Я шёл, засунув руки в боковые карманы моего изодранного полотняного пиджака. В них ничего не было. Черномазые тщательно обыскали меня и отняли всё, что нашли: портсигар, спичечницу, бумажник и кошелёк.
Набережная была близко. Я вышел на неё и остановился.
Народу тут было много, были и рабочие, грузившие тюки, но как подойти, с кем заговорить и к кому обратиться со своею просьбой, чтоб и мне позволили взяться за работу?
И вот когда я стоял так в нерешительности, кляня судьбу, по-видимому, вовсе отвернувшуюся от меня, вдруг оказалось, что судьба эта послала мне испытание только, но не оставила меня совсем без своей помощи. В грудном кармане пиджака, дотронувшись до него случайно, я нащупал шуршавшую бумагу. Это оказался конверт, а в нём банковый билет на пятьдесят английских фунтов, что равнялось пятистам рублям!..
Пятьсот рублей для меня показались огромным состоянием. Пока я не разбирал, откуда и как явились они. Это мне было всё равно. Совесть моя была чиста. Я знал, что я не украл их. На конверте ничего не было надписано, стояло только на том месте, где обыкновенно делается монограмма, одно слово, напечатанное синей краской: «Daedalus».
XVII
Я разменял билет в конторе банка (их много в Порт-Саиде) и первое, что купил себе — десяток самых дорогих папирос и коробку спичек.
Затем я приобрёл щегольской белый фланелевый костюм, соломенную шляпу, зонтик, туалетные принадлежности и занял недорогой номер, но зато в лучшей гостинице — в той самой, куда водили меня наши моряки обедать.
Вымывшись, переодевшись, взяв ванну, я спустился в столовую и заказал себе завтракать. На закуску принесли мне опять сардинки с маслинами, а на завтрак подали яичницу, рыбу в белом вине, баранью котлетку, спаржу и персики.