- А еще о чем вы договорились?
Волошина вскинула на него глаза:
- Не понимаю.
- Вы умная и предусмотрительная женщина. Так вот, как вы решили поступить, если я откажусь подать заявление?
- Мы, конечно, предусмотрели и это, - сказала Волошина и положила перед Багрием лист машинописи.
Багрий неторопливо прочитал.
- Значит, освободить "как не обеспечивающего необходимый на данном этапе уровень...". Знаете, этот вариант меня больше устраивает.
- Но почему? - спросила Волошина. - Почему люди сами себе наносят ущерб? Ведь если вы подадите заявление - вы останетесь самой почетной фигурой в больнице.
- А я не хочу быть фигурой, - сказал Багрий. - Это во-первых, а во-вторых, я уже однажды сделал такую глупость. У меня в жизни было немало промахов. Но дважды одну и ту же ошибку я обычно не делаю. Заявления не будет потому, что я не хочу уходить ни по своему, ни по вашему желанию.
- Мы имеем право... - начала было Волошина, но Багрий жестом остановил ее:
- Я тоже имею права. Впрочем, поступайте, как считаете нужным.
Он поднялся. Волошина тоже встала, обогнула стол, подошла к Багрию, доверительно взяла его за руку.
- Успокойтесь, Андрей Григорьевич, то, что я предлагаю, лучший выход. Не надо никаких приказов. Подайте заявление - и все будет хорошо.
- Для кого хорошо? - спросил Багрий.
- И для вас, и для меня, и для коллектива отделения, который души в вас не чает.
- Для меня лучше - без лицемерия.
Он помолчал несколько секунд, спокойно глядя на Волошину. Потом спросил тихо:
- Если я правильно вас понял, на работу мне завтра можно и не выходить?
- Вы меня правильно поняли. Вы читали приказ. Я его подписываю. - Она взяла ручку. Наклонилась над бумагой и быстро, словно хотела отделаться от чего-то очень тягостного, расписалась. - Отделение сдайте Вадиму Петровичу. С этим, я полагаю, лучше не тянуть.
- Я понимаю вашу поспешность, Людмила Владиславовна. Но считаю своим долгом предупредить: я сделаю все, чтобы аннулировать ваш приказ. До свидания.
Он вышел, довольный тем, что сдержался, не наговорил ничего лишнего, и направился к себе в отделение. В ординаторской никого не было. Андрей Григорьевич опустился на стул. Задумался. Казалось, когда все равно, можно бы и успокоиться. Но спокойствия не было. Наоборот, чувство тревоги стало еще острее.
Пришла старшая сестра и сказала, что Прасковья Никифоровна скончалась.
- Какая Прасковья Никифоровна? - испуганно спросил Багрий.
- Пятачок. Прасковья Никифоровна Пятачок. Вадим Петрович уже оформил историю болезни. Вам надо подписать.
Багрий перелистал историю болезни, вздохнул и подписал. Он поймал себя на мысли, что даже обрадовался тому, что эта женщина умерла наконец, и умерла, не приходя в сознание.
- Завтра вы дежурите, Андрей Григорьевич.
- Спасибо, что напомнили, - поблагодарил Багрий. - Я в этой сутолоке запамятовал. А только завтра вместо меня будет дежурить кто-нибудь другой.
Итак, завтра впервые за всю жизнь в обычный рабочий день он вынужден оставаться дома. Нет уж, лучше на рыбалку.
Багрий уже собирался уходить, сбросил халат, потом вспомнил, что хотел еще зайти к патологоанатому, чтобы узнать результаты микроскопического исследования опухоли Валентины Лукиничны после вскрытия, и снова надел халат. Узнавать, собственно, нечего было. Была операция. Исследование опухоли производилось.
В глубине, правда, у самого позвоночника, рядом с аортой и чуть правее прощупывались еще два плотных узла. Но Остап Филиппович не стал удалять их. Было ясно, что это метастазы, а гоняться за метастазами... Конечно, сомневаться нечего было. И все же Андрей Григорьевич сомневался - не мог не зайти в лабораторию. За многие годы привык заходить сюда после вскрытия. И каждый раз не мог отделаться от чувства тревоги. Сколько ни пытался - все напрасно. Ожидание окончательного заключения патологоанатома всегда волнует.
"Все мы неврастеники, - думал Багрий, как бы оправдываясь. - Наш век век неврастеников.
Да нет же, это прошлые ошибки настораживают. Это все бессонные ночи и горькие раздумья после каждого промаха. Воспоминания - как деревья в дремучем лесу во время густого тумана. И ты блуждаешь меж этих деревьев, ищешь, где оно, то единственное, старое, знакомое. Тебе надо его найти, обязательно. Глянуть на зарубки. Они подскажут, что дальше делать. И чем гуще туман, тем больше тревога - не заблудиться бы, не пройти мимо. Это интуиция, старик, интуиция".
Было время, когда он подсмеивался над этими словами. Пустяки. Мистика. А потом убедился, что эта проклятая интуиция существует, черт бы ее побрал, и все реже подводит. Вот почему теперь, когда появляются предчувствия, даже очень смутные, он всегда настораживается, принимается порой вопреки здравому смыслу доискиваться, откуда они идут, эти предчувствия.
Патологоанатом сидел за микроскопом у своего столика возле окна. Это был уже немолодой, сухопарый, среднего роста человек с умным лицом и глубоко посаженными серыми глазами. Андрею Григорьевичу всегда казалось, что этот человек знает что-то известное только ему одному и потому хитровато щурится. До того как возглавить патологоанатомический кабинет в больнице, он долго работал судебно-медицинским экспертом. Прошло много лет с тех пор, как он ушел из лаборатории судебной экспертизы, а врачи оттуда все еще приходили к нему за советом, и следователи приходили.
Звали его Николаем Николаевичем. Как-то студенты-практиканты окрестили его коротко: Ник-Ник. Так и остался он Ник-Ником. Он не обижался, когда его так называли, нередко и сам себя так величал: "Если Ник-Ник говорит о чем-нибудь "несомненно", значит, он уже все продумал, прочел, что нужно было прочесть по этому вопросу, и убежден окончательно". Если же он не был в чем-либо убежден, он говорил обычно "вероятнее всего", и все в таких случаях уже знали, что Ник-Ник допускает возможность хотя бы еще одной версии. Если кто, несмотря на его "несомненно", все же выражал сомнение, Ник-Ник не обижался.
- Человеку свойственно ошибаться, но когда я говорю "вероятнее всего", вероятность ошибки маловероятна. Когда же я говорю "несомненно", вероятность ошибки снижается до невероятно малой величины. А всякая невероятно малая величина практически невероятна и потому может быть сброшена со счета.
Увидев Багрия, Ник-Ник оставил свой микроскоп и поднялся навстречу.
- Добро пожаловать, Андрей Григорьевич. Что вас привело в наши мрачные пенаты?
- Меня интересует гистологическое заключение опухоли Бунчужной.
- Ничего нового, - сказал Ник-Ник и, предложив Багрию сесть, раскрыл папку из плотного картона, в которой хранились препараты до того, как отправлялись в архив. - Вот! - выложил он один за одним стеклышки. - Как и тогда.
- "Несомненно" или "вероятнее всего"? - спросил Багрий.
- Несомненно! - Ник-Ник прищурился, посмотрел на Багрия и спросил: - А вы ожидали чего-то другого?
- Вы же знаете, я всегда ожидаю чего-нибудь другого, - сказал Багрий.
Он присел на табурет, взял одно стеклышко с препаратом, задумчиво повертел его.
- Хотите посмотреть?
- Если позволите.
Ник-Ник извлек из-под микроскопа препарат, который до этого рассматривал, взял из рук Багрия стеклышко, четким движением пальцев повертел микрометрический винт туда и обратно, встал, уступая место Багрию.
- Пожалуйста!
Андрей Григорьевич долго рассматривал препарат.
- Как вы думаете, - спросил Ник-Ник, - чем вся эта история закончится?
- Боюсь, добром она не закончится.
- Мое заключение играет какую-нибудь роль?
- Будалов говорит, что результаты вашего исследования могут стать решающими в комплексе смягчающих обстоятельств.
- Тогда я вам прочту свое заключение, - сказал Ник-Ник.
Он открыл ящик стола, извлек оттуда черновой набросок, стал неторопливо читать. Заключение было длинновато, с обилием подробностей. Но чувствовалось, что Ник-Ник от всей души хочет, не поступаясь правдой, хоть чем-нибудь помочь Галине Тарасовне. И это тронуло Багрия. И последний абзац заключения тоже тронул. Он был ясный и недвусмысленный: "Заболевание, безусловно, смертельное".