– Да, да, я понимаю, – кивнул Лихунов, пристально вглядываясь в черты лица человека, которого он любил.
Маша сильно подурнела. Ее полнота, которая так шла ей, теперь заменилась осунутостью, бледностью, хотя щеки болезненно пылали и выглядели ненатурально подкрашенными. Волосы уже не подвивались, а лежали вдоль ее впалых щек прямыми, спутанными прядями. Рядом с головой, на подушке, тоже лежали целые прядки выпавших волос. На губах была черная сухая корка, а глаза потускнели и не были темнокарими, казавшимися прежде удивленно-открытыми.
– Маша! – позвал Лихунов, и хотя в палате было шумно – из-за ширмы долетали громкие голоса больных, чей-то стон вперемешку со смехом, но девушка вдруг встрепенулась, веки ее моргнули несколько раз, и глаза уже не смотрели вверх, а были устремлены на Лихунова.
– Кос-тя, – вымолвили, не шевельнувшись, черные губы Маши.- Я знала…
Девушка снова замолчала, и глаза ее вновь устремились вверх.
Лихунов вдруг осознал, что видит перед собой умирающую, и этой умирающей была та женщина, тот человек, встреча с которым так много ему сулила, обещала обновление, очищение, спасение даже. И тело его, не повинуясь рассудку, потянулось к умирающей, он упал на колени у постели Маши, затрясся в рыданиях, сухих и судорожных, не дающих облегчения, умножающих боль.
Он просидел рядом с ней всю ночь. Сознание ненадолго возвращалось к Маше, и она даже пожимала его руку своими горящими ладонями, говорила какие-то ласковые, но уже совершенно несвязные слова, а он, вцепившись взглядом в ее уходящее из мира лицо, вспоминал то время, когда она, здоровая и счастливая оттого, что находится рядом с любимым человеком, хлопотала у его постели. А потом начинался бред, и Маша, вскрикивая, быстро-быстро говорила, и спрятанные от посторонних глубоко-глубоко потаенные желания этой не изведавшей любви женщины выплескивались с этим бредом наружу, и Лихунову было стыдно и страшно слышать все это, будто он, тайком подобравшись, нарочно подслушивал ее тайны.
Маша умерла под утро, лицо ее было изуродовано страданием, и Лихунов теперь знал, что девушка погибла, спасая его жизнь, и теперь он был уверен, что сможет уравновесить свою вину перед покойной с ее жертвой лишь своей смертью или чем-нибудь, очень напоминающим ее поступок. Но как он сможет сделать это, Лихунов не знал.
Умерших в Штральзунд-Дэнгольме обычно хоронили без гробов, но в лагере имелся столяр, и Лихунов с помощью Самсоновой, заплатив ему двести марок, получил через день простенький сосновый гроб. Лихунов сам положил в гроб дорогое тело, но на кладбище отнести покойницу помогли ему три военнопленных. Кладбище помещалось в дальней части острова, недалеко от воды, и земля там была каменистая, твердая, поэтому могилу он копал долго. Над ним кружились чайки, оравшие бессмысленными, дикими голосами о чем-то совершенно безразличном людям, живущим по другим законам, живущим на земле, в земле же хоронящим своих покойников. А он все копал и копал. Потом он сдвинул крышку гроба, взглянул в последний раз на преображенное смертью, чужое, холодное лицо, провел рукой по волосам, и только сейчас понял, что остался на земле совсем один. И крик, безумный, дикий, жалкий, вдруг вырвался из его горла, длинный, жуткий и звериный, понесся над чужим пустынным берегом, над кладбищем с покосившимися православными крестами и замер, проглоченный раскрытой пастью серого, пустого моря.
…Лихунов закончил правку своих записок лишь к утру и лишь тогда понял, что сильно натрудил свой глаз. Отложил тетрадь, прислушался. Кто-то лепетал во сне, кто-то стонал, храпели двое или трое. В палате – бывшем классе, в котором занимались будущие правоведы, было почти темно, лишь горел ночник – и то неярко, тускло. Чтение вернуло Лихунова к событиям, мучившим его сознание вопросом: что дальше? То, что жизнь его уже закончилась, он знал прекрасно, он также знал, что посвятит себя работе в Комитете по обмену пленных, его заметки помогут в этом, и его работа явится той песчинкой, которая, возможно, ляжет в фундамент будущего мира. Последнее время он часто смеялся над собой и даже изумлялся, негодовал, как он мог додуматься до той банальной, вздорной мысли, что война сама в себе находит причину для уничтожения! То, с чем сталкивался на войне он сам, зло, которое он видел, не только не обещало в будущем рождения добра, но только порождало зло новое. «Да как же я хотел добиться мира доведением войны до самой страшной точки, дальше которой человек уж не пойдет?» И он горько усмехнулся.
Лихунов поднялся с постели и подошел к окну. Над петроградскими крышами вставала заря. Она заливала все небо багровым потоком, но в этом пламени парили крошечные снежно-белые облака, похожие на несущихся по небу ангелов. Неслись ли они от земли к небу, или от неба к земле, Лихунов понять не мог, но он твердо знал, что белые эти облака, похожие на ангелов, сохранят навсегда свой чистый, непорочный цвет.