Через десять минут созерцания этого зрелища император повернулся к Лас-Казу:
— Пойдемте работать!
Он спустился в свою каюту, усадил Лас-Каза и принялся диктовать, причем его голос ничуть не изменился.
Когда якорь был брошен, адмирал тотчас же спустился в свой ял и приказал грести к острову.
В шесть часов вечера он вернулся очень усталый. Оглядев весь остров, он полагал, что нашел подходящее жилище, к сожалению нуждающееся в ремонте, для чего потребуется еще, по крайней мере, два месяца.
Между тем английские министры категорически приказали высадить Наполеона на землю лишь тогда, когда все будет готово к его приему.
Но адмирал поспешил заявить, что генерал Бонапарт устал от моря, и взял на себя ответственность за его высадку. Только в тот вечер высаживаться было уже поздно. Адмирал сказал, что на следующий день они пообедают на час раньше, чем обычно, чтобы сразу же после обеда можно было сойти с корабля.
На следующий день, выйдя из столовой, император увидел всех офицеров, собравшихся на юте, и три четверти всего экипажа, столпившегося на шкафуте.
Шлюпка была готова; он спустился туда вместе с адмиралом и великим маршалом.
Четверть часа спустя, в понедельник 16 октября 1815 года, он ступил на землю Святой Елены.
Обо всем остальном можно прочесть в «Прометее» Эсхила.
XIX
ЛИЗХЕН ВАЛЬДЕК
В тот же самый час, когда Наполеон вступил на высушенную солнцем землю своей ссылки, в маленьком городке Вольфахе, спрятавшемся в глубине одной из самых живописных долин Великого герцогства Баден, одна шестнадцатилетняя девушка, подобно Маргарите у Гёте, остановила колесо своей прялки и, опустив руки, прислонившись головой к стене и подняв глаза к небу, тихонько запела эту хорошо известную в Германии песню:
Дойдя до этого места песни, девушка, полностью погруженная в свои мысли, не услышала, как открылась дверь во внутренний дворик, и не увидела, как вошел, вернее, замер на пороге этой двери молодой человек лет двадцати девяти-тридцати в костюме крестьянина из Вестфалии.
Хотя мы и сказали «в костюме крестьянина», но, разглядев поближе этого молодого человека, в нем можно было распознать, несмотря на усилия скрыть это, некую военную выправку, говорившую о том, что при его гибкой фигуре и уверенной осанке ему больше подошел бы мундир офицера.
Что же касается его лица, то оно было красивым и одновременно мужественным: темно-голубые живые глаза, светло-русые волосы, прекрасные зубы.
Девушка не заметила его появления и продолжала петь:
Чем дальше она пела, тем больше голос ее становился таким грустным, почти скорбным, что молодой человек, не имея мужества дослушать оставшиеся три или четыре куплета, быстро направился к ней и окликнул:
— Лизхен!
Девушка вздрогнула, обернулась и, различив молодого человека в наступившей полутьме (она не зажигала медную лампу в три рожка, стоявшую на дубовом сундуке), произнесла почти испуганным голосом:
— Это вы?
— Да. Что это за тоскливую, печальную песню вы там поете?
— А вы ее не знаете?
— Нет, — ответил молодой человек.
— Сразу видно, что вы француз!
— По чему видно? По тому, как я говорю по-немецки? Вы меня немного пугаете, Лизхен, говоря так.
— О нет! Вы говорите по-немецки, как саксонец. Видно, что вы француз, потому что у нас, немцев, эта песня очень известна, и от Рейна до Дуная, от Кёльна до Вены нет ни одной девушки, которая не пела бы ее; это «Маргарита за прялкой» нашего великого поэта Гёте.