В исходе июня корабль был починен, экипаж приободрился. Один лишь Коцебу, как ни старался казаться здоровым и бодрым, чувствовал себя дурно, и все замечали, что с капитаном неладно. И все же, когда пришла пора сниматься с якоря, он, выйдя из каюты, спокойно отдал все необходимые приказания, и только немногие уловили в его голосе излишнюю ровность.
Эти немногие не ошибались. Коцебу было худо. Уже через пять дней после ухода из Уналашки, в виду Восточного мыса острова Св. Лаврентия, нестерпимая боль вновь тисками сжала капитана и заставила его слечь.
Эшшольц сутками просиживал у койки больного. Доктор все с большей тревогой всматривался в его побелевшее лицо, в блуждающие мутно-голубые глаза. Осторожно нащупывал пульс. Пульс слабел, слабел, наконец пропал вовсе. Глубокий продолжительный обморок. Нашатырь приводит капитана в чувство. Он прерывисто, жадно дышит. Вдруг сильные судороги сотрясают его сухопарое тело. Потом — кровохарканье…
Тягостная тишина устанавливается на бриге. Мимо капитанской каюты ходят на носках; переговариваются на корабле вполголоса. В матросском кубрике не поют уж развеселых песен, и Петр Прижимов, вздохнув, приговаривает:
— Что толковать — проклятое тринадцатое. Все одно, братцы, что в понедельник из порта уходить.
Обогнув остров Св. Лаврентия, моряки увидели сплошной лед; к северу он покрывал всю поверхность моря. Тогда Эшшольц решился и напрямик заявил Коцебу, что капитану далее нельзя оставаться не только среди льдов, но и близ них, и что ежели он будет упорствовать, то… Эшшольц не договорил. Ясно было и без слов. Коцебу наклонил голову и, не глядя на доктора, попросил оставить его одного.
В ту ночь капитан «Рюрика» не сомкнул глаз. Нелегко бороться со стихиями, но, пожалуй, не легче бороться с самим собой. Желваки вздувались на серых щеках. Нет, он пойдет дальше и пробьется сквозь льды Берингова пролива! Пройдет, дьявол его побери, или сложит голову. Но что же станет с «Рюриком»? Что станет с экипажем? Он отвечает и за корабль и за людей. Нравственно велик каждый, кто «полагает душу своя за други свои». Но велик ли тот, кто из-за своего честолюбия может привести к погибели других?..
Тихо в каюте. Крохотными скачками движутся стрелки хронометров, отсчитывая порции времени, равные половине секунды. Оплывают свечи. На стене каюты лежит тень капитана. Он сжимает руками голову, смотрит в одну точку…
В тяжком раздумье он медленно обмакивает перо в бронзовую чернильницу с узким длинным горлышком, медленно пишет приказ, объявляя экипажу, что болезнь принуждает его к возвращению. Он победил себя. Он знает, что будут нарекания и несправедливые обвинения. Ну что ж, он честно исполнил свой долг.
За оконцем каюты светало…
«Минута, в которую я подписал эту бумагу, — вспомнит Коцебу несколько лет спустя, — была одной из горестнейших в моей жизни, ибо этим я отказался от своего самого пламенного желания».
ЗАБЫТАЯ ПЕРЕПИСКА
Крузенштерн жил в небольшом эстонском имении к югу от Везенберга.[17] Он жил отшельником, но «постам и молитвам» не предавался. Поднявшись ранним утром, Иван Федорович выпивал чашку кофе и садился за работу. Методичный и терпеливый, он работал, не замечая времени.
Большой труд замыслил капитан первого ранга, и нелегкую ношу взвалил он на свои плечи. Он решил составить подробный «Атлас Южного моря», приложив к нему обширные гидрографические записки. На долгие годы затягивался его труд, но Крузенштерн не пугался, ибо знал, что торопливость не уместна, когда хочешь изобразить графически и описать словесно Великий океан. Он составлял свой «Атлас» — поистине подвижническое географическое дело — и внимательно, с жадностью ученого следил за всеми открытиями, сделанными в океане.
В урочный час капитан первого ранга оставлял карты и чертежи и разбирал последнюю почту. Член Петербургской Академии наук и Лондонского королевского общества, он часто получал послания ученых-друзей, просьбы разобрать то или иное сочинение, связанное с мореходством и картографией, предложения написать статью для «Записок адмиралтейского департамента» или английских журналов «Квартальное обозрение» и «Флотская хроника». В числе прочих писем приходили и реестры книгопродавцев из Петербурга и Лейпцига, и он делал в них пометки против тех книг, которые желал получить. А с тех пор, как с борта «Рюрика» начали поступать первые донесения, Румянцев, по старой приязни, поручил Ивану Федоровичу делать из них извлечения и пересылать в столичные журналы «для удовлетворения любопытства публики».