По дороженьке пырей,
Последний раз иду по ней.
Больше, Шурка, не услышишь
Поговорочки моей.
На другой день я уехала в пионерский лагерь.
Я ждала этого дня. Ждала и с радостью и с болью, ведь я впервые уезжала из дома.
Утро было пасмурное, сыпалась туманная изморось.
К нашему дому подъехала машина.
- Агриппина, невесту давай!
Я вздрогнула и растерянно взглянула на маму. Сердце мое замерло в тревоге. Мне хотелось, чтобы мама меня не отпустила. Но мама поцеловала меня, торопливо сказала:
- Ну, с богом, не забывай нас. В обиду себя не давай.
- Я, мам, письмо пришлю.
- Пиши, ежели что...
Я забралась в кузов.
В окно, припав лбами к стеклу, угрюмо смотрели Нюрка, Мишка и Сергунька.
Я отвернулась, заплакала.
Куда я? Зачем?
- Стойте! Стойте!
Но шофер не слышал. Машина мчалась, пустынная, пахнущая дымом улица уплывала.
* * *
В пионерском лагере я должна была отдыхать двадцать четыре дня. Но прошла неделя, и на меня навалилась тоска.
По ночам мне все чаще и чаще снилась наша светлая, тихая деревенская улица. Снились мама, Сергунька, Мишка, Шурка. Даже наш поросенок приснился. Будто встал он по-собачьи передними ногами ко мне на грудь и тычется слюнявым пятачком в мой подбородок.
По вечерам, когда девчонки уходили на танцы, я забиралась с ногами на подоконник и смотрела на малиновый закат.
Где-то там, за холмами, наши поля, наша укрытая вязовыми лапами деревня.
Пригнали стадо. Хлопают калитки. Кричат белолобые ягнята. Пахнет парным молоком.
Домой!
Эта мысль пришла мне неожиданно.
Я соскочила с подоконника, закружилась по комнате.
Домой! Домой! Домой!
Присела к тумбочке, написала подруге записку.
"Женя, не сердись на меня. Я больше не могу, соскучилась - сил
нет. Я ушла домой. Скажи пионервожатой, чтоб меня не искали.
П и р о г о в а К а п а".
Спрятала записку под подушку, собрала чемодан и, не раздеваясь, легла в кровать, укрылась с головой одеялом.
Спать. А завтра чуть свет... Перед глазами дорога, дорога, дорога...
Первые солнечные лучи застали меня далеко от пионерского лагеря.
Я присела на чемодан отдохнуть. Вокруг колыхалась рожь. Вспорхнул жаворонок, пискнула мышь. Тишина.
Вдруг послышался шум машин. Над дорогой длинный пыльный шлейф. Из кабины высунулся чумазый шофер:
- Девочка, куда?
- В Малиновку.
- А я в Ключищи. Садись, подвезу.
Кабина. Мягкое сиденье. Запах машинного масла и бензина.
- В гости?
- Домой.
- И я домой. Три дня не был, соскучился. Мишка у меня...
Поворот на Ключищи. Я сошла.
Вьется, петляет теплая гладкая тропинка то среди пшеницы, то среди овса, то по берегу оврага, то по картофельному полю. Легко, весело идти. Хорошо на душе, когда идешь домой.
За бугром показались округлые вязовые шапки. Растут, растут. Деревня. Кудахчут курицы, кричат петухи.
От волнения у меня закружилась голова.
На улице ни души. Дома никого. Поела, побежала в ясли. Мишка с Сергунькой кинулись ко мне:
- Капа!
Я прижала их к себе.
- Тетя Вера, можно, мы пойдем на пруд купаться?
- Идите, идите.
Мутный у нас пруд. Но зато вода в нем... Нигде нет такой мягкой и теплой воды. Залезешь - вылезать не хочется. А Сергуньку палкой не выгонишь.
Мама говорит, что он у нас моряком будет. Уж так любит воду, так любит... Барахтается, пока не посинеет. Дрожит, а все в воду просится.
- Иче, Кап. Иче.
А у самого от озноба все тело в пупырышках, смех. Улыбнешься, а он и рад - бултых в воду. Вытащишь его за руку: присядет на корточки, дрожит.
- Накупался ли?
- Го-о-оже, Ка-а-а-п.
После купанья я расстелила у сарая на солнышке старенькое одеяло. Мы легли на него и уснули.
Вечером я узнала все наши деревенские новости.
Колька работает вместе с отцом на тракторе. Говорят, что он несколько раз проезжал по деревне самостоятельно - без отца, но с тех пор, как своротил у Синицыных плетень, отец запретил ему ездить по деревне.
Шурка работает на лошади. Мои подруги - в огородной бригаде. Пастух дед Григорий, что пас маминых телят, заболел вскоре после моего отъезда. Тяжело, говорят, заболел, в город его увезли - на операцию.
Телят пасет мама с Нюркой. Теперь и мне придется пасти.
Пастушка.
А что поделаешь? Не бросишь же телят, а пасти их никто не соглашается. Мама тоже не соглашалась. Тяжелая эта должность.
Председатель маму уговорил.
"До осени, - сказал, - со своими девчонками попасешь, а там кого-нибудь в подпаски найдем".
Пастушка...
А что поделаешь, телята-то не виноватые, пасти-то их кому-то надо. Ладно уж, как-нибудь перемаемся, перетерпим.
Вот только Шурка, наверное, ни за что теперь меня не полюбит.
У него тоже несчастье. Его отец, дядя Афанасий, от вина, говорят, умом тронулся. По лесу все бродит - ищет чего-то.
Еремей на пустыре за деревней начал строить большую новую избу. Болтают - задумал жениться. И на ком... На нашей маме. Чего только люди не придумают. Жениться... На ма-ме...
Меня это даже рассмешило. На маме...
Я обмерла. А вдруг говорят правду?
Нет! Нет! Зачем это?.. Для чего?.. А папа?
Папа... Папочка.
Из ночной темноты на меня смотрели грустные глаза отца. Он сидит за столом, чистит картошку, помогает маме стряпать. По утрам он всегда помогал маме стряпать. Мама суетится у печки. Лицо у нее от огня румяное, веселое. Нож застывает у папы в руках, картошина падает на стол. Папа долго, печально смотрит на маму. Я кутаюсь в одеяло. Я замираю.
Папа...
Уже лежа в постели, я спросила маму:
- Мам, что это за сплетни ходят по деревне?
- О Еремее, что ли?
- Да.
Мама вздохнула:
- На чужой, дочка, роток не накинешь платок.
- Значит, это правда?
- О чем ты?
- Что Еремей жениться хочет?
- Я этого не знаю. Шли мы как-то мимо его сруба - он возле стоял. Посмеялся, спросил меня: "Как, Агриппина, нравится?" - "Что ж, говорю, изба выйдет ладная". - "А хозяйствовать, говорит, не согласишься в ней?" "Премного, говорю, благодарна за приглашение. У меня своя есть. Маленькая, полна ребятишек, веселая". Он улыбнулся: "Для того, говорит, я ее и строю, большую..."
Мама помолчала.
- А на другой день пришел к нам, под вечер. Скотину уж пригнали. Мы ужинали. Вошел, фуражку снял, поклонился. "Хлеб да соль". - "Садись, говорю, с нами". Сел он, похлебки похлебал, кашу не стал есть. Отодвинул ложку, переждал ужин и говорит: "А я ведь, Агриппина, давеча тебе не зря сказал". - "О чем?" - спрашиваю. "Да все, говорит, о том же". - "Да что ты, говорю, Еремей Николаич! На кой, говорю, тебе такая орава?" - "Она-то, говорит, Агриппина, мне и нужна".
Поняла я его. Одиноко ему одному. Да ведь что поделаешь? У кого уж как судьба сложится. Подошла я к стене и будто ненароком протерла концом полушалка увеличенный портрет отца. В тот момент Петровна в избу вошла. Еремей поднялся, надел фуражку и молча вышел.
А она проводила его усмешечкой и спрашивает: "Ты, никак, новой посудиной обзавелась?" И все поглядывает на ведерко, которое Еремей у порога оставил. Наклонилась, открыла, увидела, что оно полно до краев меду... От нее и поползли по деревне слухи.
Мама повернулась на бок, ласково похлопала меня по плечу:
- Спи, нехай болтают. На днях мне отец приснился. Будто копаем мы с ним на колхозном поле картошку. Поле большое-большое, а мы одни. Тепло, небо синее-синее. Паутинки в воздухе плавают. Отец будто в новой ситцевой рубашке. Говорит мне: "Я, мать, пойду костер разведу". А я спрашиваю: "Зачем, отец, и так теплынь". Он улыбается: "Картошки, говорит, в золе напеку. Ты, говорит, в девках печеную картошку любила". А я ее и правда до страсти любила.