— Странно, неужели в той части нет своего сексота? Или, может, его там своевременно вычислили и кастрировали? — я все-таки пересилил себя и тоже оскалился в улыбке.
Он замер. Улыбка сбежала с его губ, морщинки вокруг глаз разгладились, в них перестали прыгать искорки смеха. Взгляд стал злой, жестокий и циничный.
Мы смотрели друг другу в глаза, и я отчетливо понял, что больше говорить не о чем — Саня прав, прав на все сто процентов. Я действительно дружил почти год с главной сукой роты, а, может, и всего полка. Уж слишком умен и изворотлив был Рембо, чтоб замыкаться на интересах роты. Грамотей, предавший все и вся из абсолютно непонятных мне, да и всем нормальным людям, побуждений.
Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но я прикрыл его разомкнувшиеся губы подошвой своего шнурованного ботинка — рефлекторно, даже не задумываясь, всадил бывшему другу «йоко» в лицо. От удара Савельев упал на спину. Бумажки опять рассыпались. Еще последняя находилась в воздухе, а Рембо был уже на ногах. Пружинистым подъем-разгибом, которым выстрелило его тело, он сократил расстояние между нами до ближнего боя. Который и начался…
Драка была жестокой, кровавой, но короткой. Нас разняли выбежавшие из штаба солдаты и офицеры. Сгоряча нам была обещана губа, но обошлось. Не знаю, что там объяснял или не объяснял Савельев, он сразу же убыл в новую часть, а я же твердо стоял на тренировочном спарринге в полный контакт и извинялся за то, что, исключительно по слабоумию, выбрал не подходящее для этого место…
За время службы мы встретились еще один раз — на чемпионате округа по рукопашному бою. Дрались мы в финале. Бой был насмерть. С таким остервенением драться могут только бывшие друзья. Бывшие навсегда…
Я часто потом задумывался: как мы оба тогда остались живы? Почему дело закончилось синяками в области сердца у меня и превратившимся в кашу носом у него? Успел растащить рефери. Учуял, скорей всего, что не просто спортивная злость присутствует в этом спарринге…
Еще мне не давал покоя вопрос — как? Как Сега — веселый, несгибаемый, умный Серега, мог оказаться стукачом? Как это происходит в человеке? В какой момент? Позитив, позитив, и вдруг — щелк. Что и где щелкает в человеке? Каким рычажком регулируется порядочность и подлость?
Как можно сдать своего товарища? Ведь Саня Коробов был нашим братом по пороху. Как можно спать под одной шинелью, есть из одного котелка, укрывать от пуль и, в то же время, кривляться и хихикать в спину, упиваться собственной значимостью и мостить нож закланья? Как? Как это происходит? Зачем? И где? В сознании? В душе? В голове? Какая часть мозга за это отвечает?
Все эти годы я мучительно искал ответ на этот вопрос. Ничего более умного, чем то, что честолюбие, перетекающее в тщеславие, толкает человека на подлость, не придумалось. И на этом я себя останавливал…
А сегодня вопрос стоит ребром. После армии мы старательно избегали как личного контакта, так и пересечения любых интересов. И вот теперь незнакомая мне Татьяна Малышева, изнасилованная Рембо, вернула нас опять на «татами» — кто кого? Сшибка неизбежна. Увы. Фатум.
Принц Нигерии
Я протер промасленной ветошью канал ствола, рамку, патронник, затвор и рабочую поверхность ударника. Неторопливо собрал пистолет. Теперь он идеально вычищен и в меру смазан. Полюбовался на матовую поверхность пээма, бросил в мусорное ведро использованную ветошь и паклю, завернул в тряпку и убрал в тумбочку чистящие и смазывающие средства. Повертел в руках ПМ, передернул затворную раму — дослал патрон. Прицелился в свое отражение в зеркале. Немного поборовшись с желанием нажать на спусковой крючок, победил. Опустил ствол, не выстрелив. Отсоединил магазин. Передернул затвор еще раз. Патрон выпал. Снарядил его снова в магазин, защелкнул на место обойму. Проверив предохранитель, засунул ствол в кобуру и спрятал в шкаф.
Взглянул на часы. Скоро пять. Заснуть уже все равно не удастся — можно не насиловать организм. Схожу-ка я в спортзал. Надеюсь, в это время он пуст — не люблю заниматься в толпе. Шестнадцатиэтажное общежитие укомплектовано наполовину из спортсменов, так что импровизированный спортивный зальчик (созданный нашими же руками) постоянно переполнен.
Принятое решение мне понравилось. Я незамедлительно облачился в спортивный костюм, натянул кроссовки и направился со своего седьмого этажа на первый, где спортзал и был. Лифт, по не понятным мне соображениям, на ночь отключали, и я, размышляя над этим неправильным явлением, зашлепал резиновыми подошвами по ступенькам.
На площадке между четвертым и пятыми этажами стояло очаровательное создание. Молодое и симпатичное. Девчонку не портили ни взлохмаченная прическа из белокурых волос, ни слезы на глазах, ни нервно подрагивающие руки, которым она искала место и никак не находила. Одето милое создание было в спортивный костюм и резиновые тапочки. Это чудо у нас в общаге я видел впервые. Остановился:
— Что, сон плохой приснился? Это бывает, здесь столько бродит неприкаянных душ студентов, безвинно зарезанных на экзаменах. Их не стоит бояться — они опасны только во время сессий.
Она посмотрела на меня, и я заметил в ее глазах огонек надежды:
— Вы понимаете, я абитуриентка. Поселилась в четыреста двенадцатой комнате. Приехала поступать… А там… — она, не договорив, заплакала уже навзрыд.
— На какой факультет? — для поддержки разговора спросил я и прислушался. С четвертого этажа слышался хохот, музыка, неродная речь. Все ясно. Нацмены гуляют. Вольготно им у нас. Хмельно и весело.
— На экономический.
— Экономический — это хорошо. Стране как раз не хватает толковых специалистов. Художников, композиторов, поэтов, писателей всяких хоть пруд пруди. А толкового экономиста, который сможет страну из кризиса вывести, так до сих пор и нет. Я надеюсь, ты будешь первой финансовой леди нашего государства.
— Угу, — она продолжала плакать.
— А ну, объясни толком. Не реви, — я попытался посмотреть на нее сурово. Не хватало в какой-нибудь блудняк с нацкадрами влезть. Вдруг шмара какая-то левая, а тут я — Евгений-Робин Гуд. Хрен отмажешься потом. Но, взглянув на ее ангельское личико, невинные глаза, пухлые детские губы, не удержался и улыбнулся:
— Все, все. Бояться нечего, прекращай хныкать и рассказывай. Не пристало будущему экономисту такую сырость разводить. Все будет хорошо.
— Я… я… они… ключи, — она потихоньку успокоилась, — они живут рядом, в четыреста одиннадцатой. Негры…
— Так. Знаю.
— Знаете?
— Давно здесь живу.
— Ага, — она всхлипнула.
— Продолжай.
— Вот. Сначала пригласили в гости. Еще светло было. Я, конечно, отказалась. Потом, уже поздно вечером, забрали у меня ключи от комнаты, и я… боюсь.
— Сильно?
— Очень, — она вытерла маленькой ладошкой слезы и доверчиво посмотрела мне в глаза. — Не знаю, что теперь мне делать.
— Сама недавно приехала, еще никого не знаешь, пойти некуда? — закончил я за нее и немного смешался под ее взглядом. — Так получается?
Она кивнула:
— Познакомилась тут с двумя ребятами из четыреста девятой, но они как услышали, что там четверо негров — побоялись выходить.
— Не оскудела земля родная на героев. Тоже абитуриенты?
— Да.
— Хорошо. Подожди меня здесь, — я спустился на четвертый этаж.
— Куда вы? Их же четверо! — зашелестел в спину испуганный девичий голос.
— Четверо? — я обернулся с легкой усмешкой.
— Да, да, — она закивала головой.
— А мне послышалось: сорок. Никуда не уходи. Я скоро.
— Но…
— Ничего не бойся.
С эпицентром веселья я определился быстро. Хотя общая дверь во второй блок (а блоки в нашем общежитии — по шесть комнат, с автономными кухнями, душевыми и туалетами — всего по четыре блока на этаже) была плотно закрыта — музыка, звон, хохот недвусмысленно свидетельствовали о происходящем внутри. Когда я открыл дверь, литавры и барабаны ударили меня по перепонкам. Причем довольно чувствительно: «Хм, интересно, а что делают жильцы остальных пяти комнат? Впрочем, пардоньте — четырех, жиличка пятой проводит досуг на лестничной клетке».