— Как бдится? — спросил Юра.
Ему явно не хотелось разговаривать, ему хотелось спать.
— Неплохо, — ответил я. — А ты почему здесь?
— Шеф, — коротко объяснил Юра. — Он считает, что теоретик должен уметь все. Вот и приходится…
Мы сидели у пульта и пили чай из большого китайского термоса. Мне казалось, что чай пахнет темнотой. Понятия не имею, как пахнет темнота, но только в желтом полумраке, только под звездной прорезью купола я пил такой обжигающе вкусный час.
— Юра, — сказал я. — Ты видел в телескоп планеты?
— Не стремлюсь, — величественно махнул рукой Рывчин. — Правда, в детстве глядел на Сатурн.
— Я не о том. В других звездных системах. Например, в системе Дзеты Кассиопеи.
У Юры мгновенно прошел сон. В глазах вспыхнули смешинки, рот расплылся в улыбке.
— Какие планеты? Три недели у телескопа, и ты еще не стал скептиком? Погляди на Валеру — разве он похож на человека, который видел у других звезд планеты?
— Ладно, Юра, — вступился Валера, морщась. Голос Рывчина звучал под куполом, как набат, он нарушал тишину ночи и неба, и Валера воспротивился кощунству.
— Читай учебник, — посоветовал Юра, — а то станешь как Сергей Лукич…
Сергей Лукич Абалакин, шеф второй группы теоретиков, был притчей во языцех. Он защитил кандидатскую лет пятнадцать назад, и этот труд настолько подорвал его силы, что с тех пор Абалакин не опубликовал ни одной работы. Сотрудники его печатались неоднократно и в примечаниях благодарили шефа за «стимулирующие обсуждения». Юра рассказывал, что на последней конференции по нестационарным объектам Абалакин решился выступить с десятиминутной речью о квазарах. Говорил он невнятно, крошил мел и испуганно смотрел в зал. Его спросили: может ли ваша модель объяснить переменность блеска квазаров? Абалакин пожал плечами и пробормотал:
— Наверно…
После некоторого колебания он добавил:
— По-видимому… возможно… — И закончил: — Но маловероятно.
С тех пор в обсерватории на любой каверзный вопрос отвечали единым духом без пауз между словами: «наверно-по-видимому-возможно-маловероятно».
Вряд ли я смог бы стать похожим на Абалакина. Не тот характер. Да и астрофизику Абалакин знал, конечно, как свои пять пальцев. Он был умный человек, этот Абалакин, но оказался не на своем месте. Ему бы преподавать в университете. Учить других — вот его призвание; Саморуков ведь тоже работал у Абалакина, пока не получил собственную группу.
Закончилась последняя экспозиция Дзеты Кассиопеи, и Валера полез в люльку за кассетой. Я расписался в журнале наблюдений и пошел спать.
На дворе было морозно. Только что взошла луна, желтая, как недозрелый гранат. Я посмотрел в зенит, но не нашел созвездий — мое знание астрономии еще не возвысилось до такой премудрости. Нечего было и пытаться отыскать Дзету Кассиопеи. Но глаза сами сделали это. Взгляд будто зацепился за что-то в небе. Засветилась, замерцала далекая голубая искорка. Она набухла, как почка на весеннем дереве, и я увидел темные водовороты пятен на ее поверхности. А планету не видел — дымка окутывала ее, но я знал, чувствовал, что она рядом со звездой, бурная и горячая.
Я закрыл глаза, сосчитал до десяти, а потом и до ста. Тогда я открыл глаза, но не решался смотреть в небо. Со стороны Медвежьего Уха, перебираясь через овраги, двигались белесые призраки — спотыкаясь о верхушки деревьев, брел утренний туман.
4
У Людочки расшнуровался ботинок, и мы остановились. Людочка болтала ногой, сидя на невысоком пне, и я никак не мог попасть шнурком в пистон.
— Сиди спокойно, — строго сказал я.
Мы гуляли уже больше часа — обычное наше путешествие перед заходом солнца. Лариса неохотно отпускала со мной дочку. За месяц мы с Людочкой подружились, и Ларисе это почему-то не нравилось.
Едва мы добирались до перекрестка, откуда начинался так называемый лес (здесь росли ежевичные кусты), как Людочка останавливалась, заглядывала мне в глаза и тихо спрашивала:
— Ты видел опять?
Мы садились друг перед другом на два пенька, и я рассказывал сон. Рассказывал сказку. Рассказывал то, что было на самом деле.
— Сегодня была совсем другая звездочка, — говорил я, не заботясь о чистоте терминологии. Людочка внимательно относилась даже к «гравитационному потемнению», воспринимая его как волшебника. — Звездочка очень маленькая. У нее были мягкие золотистые лучи, совсем как твои косички. И она была очень грустная, потому что была одна. У других звезд есть дети-планеты, а у этой не было. А мне очень хотелось увидеть планету. Настоящую, живую, чтобы бегали поезда по паутинкам-рельсам, чтобы в просветах облаков виднелись белые следы самолетов. И чтобы, если приглядеться, можно было рассмотреть чужих людей на улицах чужих городов. Это очень важно, Людочка, увидеть чужую жизнь. Попробовать разобраться в ней. Тогда и свою жизнь мы будем понимать лучше. Знаешь, сейчас много говорят о связи цивилизаций. Но все это — в каком-то будущем, никто не знает, когда оно настанет. А я могу сейчас — увидеть и рассказать. Надо только найти ее — чужую жизнь. Понимаешь, Людочка? И еще надо, чтобы поверили… Никто ведь не видит, а я вижу.
— Волшебники всегда все видят, — сказала Людочка. Какой из меня волшебник? Когда месяц назад я увидел планету в системе Дзеты Кассиопеи, я думал, что так и надо. У каждой профессии, естественно, свои странности, к ним нужно привыкнуть, вот и все. Звезды я видел теперь почти каждую ночь — у телескопа или во сне. Дзета Кассиопеи являлась мне в голубом ореоле короны, и из ночи в ночь я за мечал, как лучики ее то укорачиваются, будто впитываемые звездой, то удлиняются щупальцами кальмара, изгибаются, набухают; даже розовая планета иногда погружалась в них, и тогда на ее серпе вспыхивали оранжевые искры.
На восьмую или девятую ночь я разглядел нечеткие тени на склонах кратеров и понял, что звездное вещество выжгло на планете огромные ямы и раны эти теперь медленно зарастали свежим планетным «мясом», будто планета живая, будто ей больно. На десятую ночь наблюдений, приглядевшись, напрягая зрение до рези в глазах, я увидел на склонах кратеров движущиеся точки. Наверно, это были животные. Стада их скапливались у вершин кратеров — они пили звездную теплоту, раны на теле планеты были для них лакомым угощением.
Я был уверен, что на следующую ночь смогу разглядеть даже, сколько ног у этих тварей, но утром на вершину Медвежьего Уха поднялся туман. Над обсерваторией нависли хмурые тучи. Два дня не было наблюдений. Юра не выходил от шефа — они заканчивали статью. Валера дремал в лаборатории, подложив под голову «Теорию звездных атмосфер». Над ним висела табличка: «Тихо! Наблюдатель спит!»
Я одолел половину общего курса астрофизики, когда убедился в простой истине, которую, впрочем, знал и раньше: никто никогда чужих планетных систем в телескоп не видел и видеть не мог. И я тоже не мог. Нет такого физического закона. Я уже не ждал откровений. Я всегда считал себя трезвым практиком и вовсе не был готов к встрече с невероятным…
Книгу мою накрыла широкая ладонь — я поднял голову и увидел перед собой Саморукова. Юра сидел за своим столом и был почему-то мрачен. Шеф посмотрел на название книги, полистал ее без любопытства.
— Что вы сделали за два дня? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.