Выйдя как-то из аила, Кирик заметил на стойбище оживление. Мужчины и подростки спешили к жилищу слепого Барамая.
— Приехал кам Каакаш. Он будет выгонять злого духа из тела больной Эрдине, внучки старика, — сказал Мундус. — Сейчас пойдем смотреть.
Еще издали услышали глухие удары бубна, которые неслись из аила Барамая. На обряд камланья людей собралось много. Те, кто не успел войти в жилище, стояли у порога. Мундусу, как почетному человеку, уступили место в аиле, и он уселся с Кириком недалеко от очока.
Кам, высокого роста, сухопарый старик, одетый в костюм с изображением мифического чудовища с четырьмя ногами и раздвоенным хвостом, бормотал над больной какие-то заклинания, ударяя колотушкой в бубен.
К груди кама было прикреплено железное кольцо с подвесками, которое защищало от нападения злых духов, по краям одежды нашиты змеиные головы, когти беркута, перья филина и пух белой совы.
Кам стоял над изголовьем больной и продолжал тянуть нараспев свои заклинания. Эрдине сделала слабое движение, и Каакаш резко ударил колотушкой в бубен, медленно закружился и, грохоча колотушкой по бубну, запел резким, гортанным голосом. Неожиданно остановился у ног больной и, взвизгнув, протянул к ней руки.
Потом, пятясь к двери, начал делать движения, напоминающие движения человека, который, напрягая силы, старается вырвать из земли молодое дерево вместе с корнем.
— Злого духа вытаскивает из Эрдине, — услышал Кирик приглушенный шепот Мундуса.
Продолжая визжать, кам тянул воображаемого духа к порогу. Больная лежала неподвижно, устремив лихорадочно блестевшие глаза к дымоходу.
Дернувшись еще раз, Каакаш метнулся к постели Эрдине и, яростно колотя в бубен, закружился в дикой пляске. Стучали когти беркута, топорщились перья филина, казались ожившими змеиные головы на одежде.
Кирик прижался к Мундусу.
Вдруг кам упал, изо рта у него показалась пена. В аиле наступила тишина, и прерывистое дыхание больной слилось с хрипом лежавшего неподвижно кама.
Каакаш поднялся и сказал голосом здорового человека:
— Злой дух шибко не хотел выходить из Эрдине, едва вытащил. Давайте теперь мяса и араки[16].
Вечером, приторочив к седлу последнюю овцу Барамая, кам уехал. Эрдине умерла на рассвете.
Жизнь на стойбище пошла своим чередом. Только у слепого еще сильнее стала чувствоваться нужда. Скудное хозяйство Барамая вела его сноха, сорокалетняя Куйрук. В прошлом году она сменила одежду замужней женщины — чегедек, которую не снимала с плеч двадцать два года, на одежду вдовы: ее муж погиб во время снежного обвала.
— Стирать белье нельзя. Мыть лицо и руки нельзя — зачем смывать свое счастье? — поучала Кирика Куйрук. Она была суеверна и крепко держалась старинных обычаев: ходила нечесаная и немытая.
Однажды, возвращаясь с охоты, Темир и Кирик увидели возле аила Кичинея толпу людей. Подошли ближе. Незнакомый алтаец с бляхой на груди, видимо, сборщик налогов, связав руки хозяина, надел на него тяжелый железный таган.
Кичиней за неплатеж налогов должен был просидеть на морозе возле своего аила с таганом на плечах.
Темир шагнул к сборщику.
— Сколько должен старик?
— Двух соболей, пять колонков[17] и лису, — ответил тот.
— Хорошо. Я внесу налог.
Горбатый Кичиней пополз по снегу, стараясь дотянуться губами до шубы Темира. Тот, заметив его движение, резко остановил старика.
В начале апреля солнце стало греть сильнее, и жители Мендур-Сокона все чаще и чаще выходили на солнечные склоны гор и в долину в поисках съедобной сараны[18]. Босые, полуголые ребята выскакивали из дымных аилов и, потоптавшись на талом снегу, стремительно бежали обратно к огню. С гор в долину скатывались быстрые ручьи, пенились возле серых угрюмых камней и, обойдя их, зарывались глубоко в рыхлый снег. На деревьях тихо звенели, возвещая о приближении весны, ледяные сосульки. Начала зеленеть и наливаться соками лиственница, одеваясь в свой весенний наряд. Распускались вербы. Ярче отливали желтизной стволы акации; кое-где виднелись бледно-розовые подснежники.