А Касем ушел от людей, поклялся никогда больше не петь и не читать стихов. Дни свои он коротал в питейном доме, и в душе его, словно вино в кувшине, бродили гнев и тоска, воспоминания о прежних битвах и печаль.
Бачаи-Сакао, занявшему место Эмира-воителя, этому сельскому жителю, простоватому и недалекому, донесли, что Касем вечерами кого-то оплакивает и во дворец Эмира идти не желает. Новый властитель приказал в тот же вечер привести Касема. Певца привели и оставили одного в большом безлюдном зале — том самом, где он победил Добса, а потом осушил свои слезы благоуханным шелковым платком Эмира. Касем прислонился к колонне и отдался воспоминаниям о тех прекрасных днях. Через некоторое время на плечо ему легла тяжелая рука. Он обернулся. Бачаи-Сакао спокойно, с достоинством произнес:
— Ну, мастер, пришел наконец!
Мастер приветствовал Эмира и умолк в ожидании приказаний, но Бачаи-Сакао сказал:
— Ах, мастер, так бывает в этой жизни. Вчера здесь властвовал другой владыка, а сегодня — я. Все в мире зыбко, ненадежно. Пошли, погрустим, придворные ждут.
Они вошли в другой зал, где придворные, приложив руку к сердцу, склонились в поклоне, изъявляя готовность повиноваться новому властелину. Воссев на престол, Бачаи-Сакао с особым крестьянским акцентом обратился к мастеру:
— Слышал я, ты плачешь по вечерам?
Касем смиренно ответил:
— Да, плачу.
— Кого же ты оплакиваешь? — спросил Бачаи-Са-као.
— Эмира, — ответил Касем.
— Это моего врага?
— Нет, — ответил Касем, — моего друга.
Бачаи-Сакао кивнул головой:
— Так, ясно, значит, и ты враг.
Касем спокойно ответил:
— Я? Нет, я не могу быть врагом.
— Как это?
— Не умею быть злым и не понимаю, что такое вражда.
Бачаи-Сакао с сомнением произнес:
— Не поймешь тебя. Одному богу известно, что ты за человек.
— Да простит меня аллах, — промолвил Касем, — но я врать не умею.
— Да ну, — изумился Бачаи-Сакао, — неужели никогда не врешь?
— Никогда, — ответил Касем.
— Не может этого быть, — рассердился Бачаи-Сакао, — мир полон лжи, все врут, так что не прикидывайся.
Касем сказал:
— Если я стану врать, голос у меня пропадет, и я не смогу петь.
— Ну, а злиться? — спросил Бачаи-Сакао, — ты тоже не умеешь?
— Не умею, повелитель, — ответил Касем. — Если я стану злиться и в сердце войдет вражда, душа моя погрязнет в скверне и очерствеет.
— Ну и пусть себе черствеет, — произнес Бачаи-Сакао, — тебе-то что?
— О нет, повелитель, — усмехнулся Касем. — Если душа очерствеет, пропадет голос, не будет голоса — не будет песни, а без песни — кто я? Никто, так, развалина…
Некоторое время Бачаи-Сакао сидел молча, с угасшим взглядом. Затем, не поднимая головы, сказал:
— Хорошо, спой что-нибудь. Мне тоскливо.
Касем, словно прося пощады, ответил:
— Повелитель, мне не на чем играть.
— Ты пришел с пустыми руками?
— Я думал, меня ведут на казнь.
— Что тебе нужно для пения?
— Повелитель, я никогда не пою один. Мне нужны мои музыканты.
Бачаи-Сакао кивнул головой, и тотчас привели музыкантов. Заиграла музыка, и Касем запел — без тени вражды и злобы, чисто и с чувством, как настоящий влюбленный: