Мысли Бачаи-Сакао сейчас далеко, в степях и пустынях, в долинах его родного севера, и вдруг он слышит:
И не успел мастер запеть второй куплет, как Бачаи-Сакао, словно ужаленный, вскочил и грозно крикнул:
— Эй, мастер, ты что поешь?! Как это понять — «пусть север покроется тюльпанами, мне что за радость от этого?!»
Пальцы Касема замирают на мехах фисгармонии, барабанщик застывает, мгновенно стихает жалобный стон рубаба. Блюдолизы-придворные хмурятся, со злобой смотрят на мастера и только и ждут приказа — навсегда заставить замолчать певца!
Первым вскочил Дабир-од Доуле, бывший министр искусств, плут и мошенник, с помощью нард проложивший себе дорогу от двора прежнего Эмира ко двору Бачаи-Сакао, и угрожающе направил свою саблю со сверкающим лезвием на Касема.
— Ты что это? — спросил Бачаи-Сакао.
Повелитель, — ответил Дабир-од Доуле, — прикажите отрезать язык.
— Кому?
— Касему.
— За что?
Слишком много себе позволяет, господин.
— Отлично, — согласился Бачаи-Сакао, — давайте отрежем ему язык. Бисмилла!
Дабир-од Доуле полон решимости.
— Эй, бестыжий наглец, давай-ка сюда свой язык!
Мастер с изумлением смотрит в горящие ненавистью глаза самозваного палача. Этими мутными, лживыми, бегающими глазами он долгие годы смотрел на мастера, делал вид, будто восхищается его искусством, громче всех восхвалял мастера.
Послушай, любезный! — спокойно произнес Касем. — Этот язык никогда не лгал, не болтал глупостей, не юлил, никого не чернил и не оскорблял, не лицемерил. Этот язык честный и чистый как утро, он оберегал от сотни бед и не дал погибнуть сотням людей. Такой чистый язык не годится резать грязным ножом. Эмир-саиб, пусть ваше приказание выполнит тот, у кого чистые руки.
Клинок в руке придворного задрожал, а Бачаи-Сакао подумал, что язык у этого певца, пожалуй, острее лезвия.
— Кто же нам будет петь, — спросил он побледневшего сановника, — если ты отрежешь ему язык?
— Эмир-саиб, — залепетал тот, — певцов у нас много, дело нехитрое, каждый может.
— При дворе? — удивился Бачаи-Сакао. — Каждый — при дворе?
— Ваше величество, — ответил Дабир-од Доуле с ухмылкой, — я хотел сказать, что ему не место среди нас, он поклоняется другим богам.
— Каким же?
— Аманулле.
Бачаи-Сакао кивнул:
— Ну, а ты сам? Разве ты ему не служил?
Оцепеневший Дабир-од Доуле произнес, запинаясь, едва слышно:
— Саиб, я служил, но ведь я сознался, раскаялся…
— Раскаялся? — повторил Бачаи-Сакао. — Напрасно, настоящему мужчине не к лицу каяться.
— Он вероотступник, — продолжал Дабир-од Доуле.
— Вероотступник?! — изумился Бачаи-Сакао. — Ну и ну! А за что же он тогда воевал с англичанами?
Дабир-од Доуле промолчал.
— Содрать бы кожу со всех мерзавцев и предателей, — проговорил Бачаи-Сакао, распаляясь, — и отдать кожевникам! Я — человек, Аманулла — человек, а ты — пес!
Дабир-од Доуле что-то пробормотал.
— Иди на свое место, ублюдок, нашел, с кем себя сравнивать — с Амануллой! Да известно ли тебе, кто ты и кто мастер Касем? Мастер — божий человек, у него совесть есть, а ты?! Мастер — светоч двора, светоч Кабула, всех городов отечества, пойми, если он умрет, страна на долгие годы осиротеет!!! Королей-падишахов, визирей-мизирей, дураков-чиновников, прочих псов и всякой дряни у нас полно. А такого мастера нет и не будет. Понял?!
Притихший, как мышь в уголке, Дабир-од Доуле, не смея поднять головы, пролепетал:
— Да, саиб…
— Пой, мастер, пой, — обратился правитель к Касему. — Как там у тебя было? «Пусть весь север покроется тюльпанами, мне что за радость от этого?..» Продолжай!
Мастер прочистил горло, заиграла музыка, и полилась грустная песня:
Бачаи-Сакао постепенно успокоился. Волшебные пальцы мастера летали по клавишам, мелодия словно шла из самой глубины сердца и брала за душу, ложь и лицемерие отступили, казалось, будто стены дворца раздвинулись, исчезли преграды, Бачаи-Сакао, словно птица, расправил крылья и облаком полетел к своему милому северу.