— Вряд ли, — сказал кто-то из стариков, — судя по одежде, он керакаш[Керакаш — возчик, перевозящий грузы на осле.] и, скорее всего, идет в Катаган за ослами, а оттуда повезет соль.
Все говорили, а странник молчал, потому что был без сознания. Он не открывал глаз, хрипел и иногда с его пересохших губ слетало несколько бессвязных слов. Жилы на шее набрякли, тело было словно в огне, а от грязной одежды исходил неприятный запах. Под головой у него лежал старый залатанный хурджин. Рваный войлочный халат без рукавов был подпоясан черным шерстяным шнурком. Грязная шапка была вся в дырах. Грудь прикрывала старая чалма из простой ткани.
Один из крестьян, Худай-дост Ака, обратился к мулле:
— Он совсем плох, долго не проживет. Нужно убрать его деньги и вещи.
Мулле и старикам предложение Худай-доста Аки показалось здравым. Они обшарили хурджин, развязали шнурок на поясе, сняли чекмень, тщательно осмотрели жилет, расстегнули рубаху и увидели на груди мешочек, в котором обычно хранят талисман. Сняли его и положили вместе с остальными вещами. В мешочке оказалась банкнота в десять рупий и немного мелочи. В хурджине нашли несколько кусков черствого хлеба, горстку сушеного тута, кулечек с кок-чаем, коробочку с насваром, какие-то тряпки, немного суровых ниток и иглу. Еще там лежал детский жилетик и кулек со сластями.
Мулла обратился к собравшимся:
— Вы свидетели, что у этого старика ничего больше нет. Это все его состояние!
В «божьем доме» принялись обсуждать, что делать с несчастным.
— А ну как умрет, что тогда? — спросил Хан-гуль.
Ему никто не ответил.
— Если он умрет ночью, пусть парни отнесут тело в мечеть в нижнее село, — предложил Хан-гуль, словно обращаясь к самому себе. — И надо хранить это в тайне, чтобы никто не узнал. А то ведь дознаются власти, нагрянут родственники умершего, станут с нами судиться, и бог знает, что из этого выйдет.
Его поддержал кто-то из богомольцев:
— Да, полицейских мы хорошо знаем. Про хурджин скажут, что это шкатулка с золотом, а из двенадцати рупий сделают кругленькую сумму. Не говоря уже о том, что затеют дело об убийстве и мести!
Тут снова вмешался Худай-дост Ака.
— Но ведь божий гнев страшнее, чем гнев хакима. Если мы унесем отсюда этого странника, раба божьего, и бросим где-то, бог не простит нам. Лучше оповестить старосту и, пока бедняга жив, показать его и его имущество.
— В этом случае, значит, малику повезет, — насмешливо заметил Хан-гуль.
Это услышали их сыновья. Неизвестно, как получилось, но они затеяли драку. И вот в «божьем доме», где слышались только молитвы, разразился скандал. Из уст верующих полетели непотребные и оскорбительные слова. Поносили ни в чем не повинных женщин и их славных сыновей.
Я вернулся домой еще засветло. Счистил снег с крыши и вместе с сестрами сел поесть. Суп из вяленого мяса оказался невкусным из-за добавленной в него пшеницы. Мы еще сидели за столом, когда пришел отец и сказал:
— А тот больной странник один остался в мечети. Все разошлись по домам. Ешь быстрее и беги туда, чтобы бедняга не умер без покаяния.
Я побежал в мечеть, проваливаясь по колено в снег. Небо плотно заволокли тучи. Лишь в просветах между ними поблескивали звезды, как слезы в синих глазах.
Вокруг ни души. Все словно вымерло. Даже собаки не лаяли. Только ветер выл в ветвях деревьев. Вдруг на меня напал страх. Я пустился бежать. Мне почудилось, будто навстречу выскочил волк. Весь дрожа, я остановился как вкопанный, хотел позвать на помощь, но тут меня окликнул Пирак, служка из мечети:
— Кто там? Чего остановился?
— Это я. Чтоб тебе пусто было. У меня сердце едва не лопнуло.
Он рассмеялся, подошел и протянул мне свои большие шершавые руки. Блестя белками глаз, поздоровался и сказал своим громовым голосом:
— Знаешь, иду и думаю: ведь старик один в мечети.
— Дай бог тебе счастья за твою доброту, — сказал я, хотя знал, что шел Пирак не из жалости к страннику, а за его хурджином и кошельком: он и раньше крал обувь и еще кое-какие вещи прохожих, искавших приют в «божьем доме». В мечети, когда мы вошли, пахло копотью от горевшей там керосиновой лампы. Странник все так же хрипел. При свете лампы видно было, как блестят на его лице капельки пота.
Я постарался представить себе историю жизни этого странника и не заметил, как меня сморил сон. Спал я так крепко, что не слышал, как в мечети устроились на ночлег парни, уходившие с караваном на заработки:
Проснулся я на исходе ночи. Лампа едва светилась, парни спали глубоким сном. Странник лежал с открытым ртом, глаза его подернулись пленкой, из груди больше не вырывались хрипы. Ветер стих. В мечети все было по-прежнему, если не считать того, что кто-то украл халат умершего путника.