– Сама видишь – бежать бесполезно, – вздохнул Хохол. – На ночь я их спущу. Дай мне телефон.
– Зачем?
– Отдай мне мобильник, я не буду повторять.
Марина размахнулась и швырнула трубку прямо к будке одной из собак, а потом насмешливо глянула на Хохла:
– Ой, надо же – упал! Достанешь?
– Издеваешься? Ну-ну, давай.
– Зачем ты меня сюда привез? – зашипела она, вцепившись руками в отвороты его куртки. – Ты думаешь, я не найду способ свалить отсюда?
– Я предупредил тебя, потом не жалуйся. Идем в дом.
– А если я не пойду?
– Я тебя унесу. Пойми – у тебя выхода нет. Давай переждем здесь, пока уляжется вся эта канитель с твоим ментом, потом спокойненько вернемся домой. Будешь жить, как захочешь.
Он потянул ее за собой, цыкнув на псов, моментально отскочивших к будкам, открыл ключом дверь и подтолкнул Марину в прохладные сени.
– Женька, зря ты это замутил, – входя, бросила Коваль. – Ой, как зря… зачем тебе это надо было?
– Да я ни при чем тут, – зашептал вдруг Хохол, прижав ее спиной к стене в темных сенях. – Бес хочет надавить через тебя на мента, чтобы помог ему с кичи одного авторитета вытащить, и потом можешь хоть замуж за него выходить… а я просто увез тебя из города, чтобы ни Бес, ни мент не нашли…
Марина осторожно провела пальцами по его ягодицам, нащупав в заднем кармане джинсов тонкую финку, аккуратно вынула ее и, оттолкнув растерявшегося Хохла, приставила лезвие к своей груди:
– А теперь всю правду, а не эти байки! Иначе – ты меня знаешь, всажу по самое не балуйся, даже не охну!
Хохол хлопнул себя по карману, обнаружил отсутствие любимого инструмента, потом посмотрел на Марину:
– Отдай…
– Я же сказала – выкладывай все, что знаешь, я не шучу. – Она чуть надавила на финку, чувствуя, как лезвие пропороло водолазку и задело кожу. – Ну?
– Перестань, Маринка, отдай… – Хохол протянул руку, чтобы отнять оружие, но Коваль отошла и сильнее надавила на рукоятку. По животу побежала струйка крови, кружевная водолазка начала промокать, и Хохол страдальчески сморщился: – Не надо… я сказал тебе все, что знал…
– Не верю, – спокойно объявила она, продолжая давить на финку и чувствуя, как вдруг закружилась голова.
– Клянусь чем хочешь – я больше ничего не знаю… Отдай, Маринка…
– Не подходи.
Марине вдруг стало так безразлично, чем кончится все это дерьмо, так пусто в голове и в душе, что даже плакать расхотелось. И стало все равно – жить, умереть…
– Моя сладкая, просыпайся, хватит уже спать. – Где она раньше слышала этот голос? – Давай, киска, сколько можно? Вот умница, глазки открыла…
Марина с трудом разлепила тяжелые веки и посмотрела на говорившего – это был Хохол, небритый, с провалившимися глазами.
– Ну… и рожа…у тебя… – с трудом произнесла она, еле шевеля губами.
– Да, киска, рожа, – бережно целуя ее руку, проговорил он. – Напугала ты меня… шустрая такая, как успела финку вынуть, что я и не почувствовал?
Коваль дотронулась рукой до неприятно ноющей левой груди – на ней была повязка.
– Что это?
– Это ты себе в грудь финку мою всадила, почти на все лезвие… Хорошо, что она у тебя упругая и большая, грудь-то, доктор сказал, а то бы в сердце – и песец… А так только шрам останется. Дура ты, Маринка…
Он поправил на ней рубашку и вышел из комнаты, прикрыв дверь.
"Черт возьми, а я не помню ничего – как здесь очутилась, что за дом, почему за финку схватилась… Надо же – сама себе грудь уделала!"
– Женя! – крикнула она, собрав силы. – Принеси водички…
Хохол вошел с большой кружкой в руках, присел на постель, осторожно поднял ее голову и стал поить. Устав, Марина откинулась на подушку и попросила:
– Сигаретку дай.
– Нельзя тебе.
– А ты со мной покури…
Его глаза радостно блеснули, он мигом сбегал куда-то, принес сигареты, закурил, подвигаясь к ней и прижимая свои губы к ее, чтобы выдохнуть дым в рот.
– В кого же ты превратила меня, киска? – пробормотал он. – Ведь люблю тебя, а вынужден здесь насильно держать… Прости меня, любимая… – И, не давая ей сказать, снова закрыл ее рот своим.
Марина уплывала от его прикосновений, от его рук, обнявших ее и прижавших к себе, от губ, ласкающих ее губы…
– Женя… не надо больше…
– Моя киска… моя любимая девочка. – Он гладил ее по спине, касался губами шеи, спускаясь вниз к груди, осторожно откидывал бретельку с правого плеча. – Я забыл тебя… твой вкус, твой запах… прости меня за все… ложись, моя родная, ты устала…
Он уложил Марину обратно в постель, укрыл одеялом, поцеловал в плечо и пальцами погладил по щеке. Во взгляде было столько вины, что Коваль смутилась – ей и в голову не приходило обвинять Женьку в том, что случилось. Она прекрасно понимала, почему он повел себя так в сложившейся ситуации. Хохол просто не видел выхода, не знал, как удержать ее. Ослепший от любви, он готов был на унижение, на подлость, потому что не мог представить жизни без нее. Умом он понимал, что никакая сила в мире не удержит Марину, если она захочет уйти, никакие собаки и заборы. Но отпустить ее для него значило потерять смысл жизни. Никогда за свои сорок с небольшим Жека Хохол не ползал на брюхе ни перед кем, а уж тем более – перед женщиной. Никто из тех, кто хорошо знал этого жестокого и изворотливого человека, отсидевшего двенадцать лет, даже представить не мог, на что он способен ради возможности быть рядом с Мариной Коваль.
– Есть хочешь? – спросил он тихо.
– Не хочу. – Она закрыла глаза, и Хохол, подсев к ней, поцеловал опущенные веки, осторожно взяв лицо в ладони.
– Родная моя, хоть чуть-чуть. Давай я покормлю тебя, как маленькую, хочешь?
Есть не хотелось, но и обижать Женьку – тоже, поэтому Марина кивнула, не открывая глаз. Он обрадовался так явно и по-детски, что ей стало его жаль. Коваль прекрасно понимала, что он запутался в своем чувстве, как в паутине, не знал, что сделать, чтобы Марина не ускользала, не отвергала его. Если честно, то с ним ей было намного проще и легче, чем с Ромашиным. Хохол чувствовал Марину кожей, предугадывал каждый шаг, жест, взгляд. Он любил ее просто за то, что она есть в его жизни, сам говорил – единственное светлое воспоминание… Вот и сейчас он вернулся с кухни с тарелкой в руке, сел на край кровати и начал кормить ее борщом. Марина удивилась:
– Откуда?
– Сварил, – улыбнулся он, дуя на ложку. – Что я – не хохол, что ли, чтобы борщ не сварить? Вкусно?
– Да… Ты молодец…
– Ешь тогда. – Хохол посмотрел ласково, и у нее защемило сердце. – Погоди, весь лоб мокрый. – Он дотянулся до полотенца на спинке кровати и вытер испарину с Марининого лба. – Тебе плохо?
– Нет, просто слабость какая-то… И грудь больно… – призналась она, подняв руку и положив ее на ноющую под повязкой рану.
– Глупышка ты, такую красоту испортила, – вздохнул Хохол, поправляя рубашку. – Доктор сказал, что шрам будет заметный.
– От этого я стану для тебя менее желанной?
– Я тебя люблю, и мне неважно, как ты выглядишь, – просто сказал он. – Только больше не делай такого, обещаешь?
– Обещаю… спасибо тебе, Женька… ты мне мозги на место вернул, теперь я точно знаю, что никогда и никто не будет любить меня так, как ты, мой мальчик…
– Я ненавижу себя за то, что ты с собой сделала, – уткнувшись лицом ей в грудь, прошептал он. – Я вынудил тебя, довел…
– Ты не виноват – ты боролся за право быть со мной, как умел. Я поправлюсь, а шрам… это ведь такая ерунда, Женька. Было время, когда я вся была покрыта этими шрамами… Это мелочи, правда. А мы можем с тобой на улицу выйти? – вдруг попросила Коваль, взяв его за руку. – Просто чуть-чуть подышать…
– Конечно, моя маленькая, я тебя на руках вынесу и по двору поношу, – обрадовался Хохол, подавая ей джинсы и свою водолазку, которая доходила Марине как раз до колен. – Посиди минутку, я только оденусь…
Коваль кое-как заплела в косу волосы, завязав ее узлом на конце, и почувствовала, как устала от этой несложной работы. Слабость была жуткая, мутило, но Марина сцепила зубы, борясь с неприятным ощущением. Вернулся Женька, одетый и с ее курткой в руках.