Метелла из рода Метеллов принадлежит Метеллам.
Они говорили за вином высокими, спокойными, протяжными голосами, которые всегда остужали мой гнев до температуры плавления металла. Ситуация все еще критическая, говорили они. Мы не можем рисковать новым столкновением. Все это — для пользы города. И последний, самый коварный аргумент — это и в твоих интересах.
В твоих собственных интересах — эти слова застряли у меня в мозгу, в то время как те спокойные, слабые, безжалостные лица наблюдали за малейшим изменением выражения моего лица.
Помпей тоже был уже женат и, по общему мнению, был у жены под каблуком.
Метелл небрежно осведомился, прекрасно зная ответ:
— Ты обсудил это предложение со своей женой?
Я обсудил, но оказался не первым, кто обсуждал этот вопрос с ней. Как только я заговорил, то понял, что Метелла была так же усердно подготовлена к этому вопросу, как хирург приучен к агонии своего пациента. Она, казалось, получала мстительное удовольствие от моей нерешительности. Чувства своей дочери она отмела, как нечто несущественное.
Я ответил Метеллу:
— Моя жена согласна.
Метелла принадлежит роду Метеллов. Ни один из нас больше не упомянул о девушке. Ее повиновение считалось само собой разумеющимся.
Метелл оценивающе покатал вино по языку с видом слабого удивления, будто не ожидал такого качества из такого источника. Потом сказал:
— Конечно, все будет зависеть от твоей способности убедить молодого человека развестись с его уже существующей женой.
Я подумал о красивом, чувственном, честолюбивом лице Помпея.
— Его, я полагаю, недолго нужно будет уговаривать.
Метелл ехидно улыбнулся.
— Именно. Именно эта сторона характера и делает его опасным.
Я отбросил свое отвращение.
— Нам ничего не остается.
Я оправдывался, и Метелл знал это, он презирал не только мои слова, но и мою потребность в них.
— Помпей слишком популярен, чтобы его можно было в чем-то обвинить — в незаконных военных приказах, например. Если он будет осужден или выслан из страны, народ возмутится. Мы потеряем больше, чем приобретем.
Верил ли я собственным словам? Я повторял: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Где правда?
Метелл зевнул и прикрыл рот вялой рукой.
— А что потом? Разве этот брак, ко всему прочему, лишит его легионов?
Я сказал:
— Он — пожиратель огня. Очень хорошо, я устрою ему огонь. Карбон все еще в Сицилии. Многие мятежники отправились в Африку. Пусть с ними разбирается. На это потребуется некоторое время.
Метелл усмехнулся.
— Гениально, мой дорогой Луций. — Его глаза расчетливо блеснули. — И всегда есть шанс, что какая-нибудь случайная стрела… гм-м-м?
Он раскусил орех сильными желтыми зубами. Его челюсти, будто жернова, медленно принялись жевать. Пусть неосведомленные верят в твою абсолютную власть, казалось, говорил его вид, но мы, привилегированные, знаем лучше.
— Ты одобряешь? — с иронией спросил я.
— А почему бы нет? — Метелл пожал плечами. — Когда он вернется, мы еще что-нибудь придумаем. Мы можем даже неправильно расценить его намерения.
— Возможно. Но, как ты мне напомнил, последнее слово остается за мной.
Метелл уставился на меня в явном удивлении.
— Конечно, — сказал он непринужденно. — Ты же, в конце концов, диктатор.
У меня на лбу вздулась вена, подав сигнал о гневе, — ответвление агонизирующего мозга, предупреждение мне.
— Диктатор, Метелл, — я, — заговорил я медленно, мой голос изменился от напряжения, с которым я старался совладать с собой.
Не задев его никоим образом, перемена в моем настроении, казалось, встретила его одобрение. Его глаза вдруг оживились:
— Ты пока преуспел, Луций. Пена из сточной канавы получила по заслугам.
Его лицо утратило свою вялую сонливость, рот искривился, будто он глотал горькое алоэ.
— Иногда я вижу сон. Толпа — людишки размером с насекомых, и я шагаю среди них — гигант, давя их подошвами калиге с железными гвоздями, словно виноград в давильне. Раздаются еле слышные визгливые вопли, писк, подобный тому, который издает заяц, когда его выкуривают огнем из жнивья. — Метелл сглотнул. — Их — тысячи, словно нашествие саранчи, низких, подлых, полных мелочной ненависти. Но когда я заканчиваю их топтать, не остается ничего — лишь багровая грязь, которую я счищаю со своих сапог…