Моя глухота давала мне иллюзорное ощущение покоя. Офелла казался просто незначительной жестикулирующей марионеткой.
Я подозвал центуриона и стал шептать ему на ухо. Тот бесстрастно кивнул, словно это было самым обыкновенным приказанием, и спустился в толпу в своем панцире, отстегивая по пути свой меч. Солнце вспыхивало на его шлеме и металлических пластинах, прикрывающих лицо.
Сверкнул меч, Офелла прервался на середине предложения, открыл рот в комическом удивлении и медленно осел — нити марионетки ослабли. Потом он упал со своего импровизированного помоста прямо в толпу.
Вокруг центуриона образовался круговорот, завихрение из людей, его шлем стал ярким центром живого водоворота. Теперь он был сорван. Тогда толпа стала передвигаться к подножию лестницы. Центуриона несли, словно живое знамя.
Когда они подошли насколько посмели близко, наступила тишина. Два человека с центурионом выступили вперед, но скрещенные копья моей охраны остановили их.
— Господин диктатор, — обратился один, по виду кожевник или сапожник, — мы требуем правосудия. Этот человек — убийца. Мы все — свидетели…
Крики одобрения заглушили его слова.
Я сказал голосом, каким отдавал приказы на параде:
— Отпустите его.
— Но, мой господин…
— Я сказал, отпустите его!
Центурион, краснолицый и разъяренный, стряхнул с себя их руки и прошел через скрещенные копья. Кроме шлема, он потерял и свой меч. Центурион встал рядом с моим креслом, тяжело дыша.
Я встал и стал спускаться по ступеням храма, пока копья не остались позади меня, а я не оказался перед толпой один. Все разинули рты, как записные идиоты, ждущие, когда им в рот начнет падать дождь.
Я сказал:
— Центурион действовал по моему приказу, граждане. Не делайте ошибки! Я предал Лукреция Офеллу смерти, потому что он не повиновался мне. Этого достаточно.
Такая откровенность испугала и озадачила их. Они переглянулись, ища поддержку друг в друге. Я продолжал:
— Позвольте мне рассказать вам одну историю, граждане. Жил-был однажды некий крестьянин. Он пахал поле, а его все это время кусали блохи.
По толпе пробежал слабый смешок.
— Дважды он прекращал пахать, чтобы вытряхнуть их из своей рубашки. Когда они снова стали его кусать, он рассердился, потому что теряет время. Так вот, на сей раз, чтобы больше не прерывать свою работу, он взял и сжег свою рубашку.
Я сделал паузу, уперев руки в бока, и долго взирал на них презрительно. Потом неожиданно выкрикнул:
— Вы поняли, вы — вши, вы — паразиты? Вы уже дважды почувствовали мою руку. Вот вам третье предупреждение на случай, если захотите пожара.
Ужас запульсировал в артериях этой общей массы, края толпы стали распадаться на фрагменты, разрозненные кучки людей отделялись, будто уносимые ветром лохмотья огородного чучела. Толпа рассеялась, разошлась, распалась, утратила свою общность. Все, что от нее осталось, — лишь отдельные людишки, бегущие или неуклюже удаляющиеся прочь. Ничто не напоминало об их присутствии, лишь слабый кислый запах в воздухе: чеснок, пот, дешевое вино, гнилое дыхание, старая одежда.
Я кивнул своим дикторам, которые сомкнулись вокруг меня, готовые отбыть.
«Пусть ненавидят, лишь бы боялись!»
Лучше строить в ненависти, чем разрушать во имя идеи. И все же я снова, независимо от оправданий, действовал, хотя исходил из сложившихся обстоятельств, вопреки закону, которому я служил, — и от слабости, а не от силы. Впечатляющая актерская уловка, которую я только что продемонстрировал и которая, без сомнения, развлечет Метробия, — лишь мой замаскированный моральный провал.
Теперь день за днем я сидел в одиночестве в своей библиотеке, пока тени, ползущие по полу, или зимние непогоды не торопили рабов принести лампы в полдень. Вокруг меня на пыльных полках лежали свитки — ряд над рядом от пола до потолка, единственным звуком было выверенное капанье клепсидры — водяных часов, отмеряющих мне оставшиеся дни. В комнате рядом Эпикадий с меланхоличностью, присущей только секретарю-греку, усердно трудился над своим монументальным трактатом под названием «Значение имен». У него были некоторые интересные теории относительно моего имени. Время от времени я звонил ему, чтобы он спустил мне недоступный том или проверил какие-либо даты, которые я позабыл. В других случаях меня никто не беспокоил. Если я желал проконсультироваться с юристом или экспертом в вопросах законодательства, я писал, как и следовало истинному ученому, и ожидал ответного письма.