— Этого не будет, — слабо запротестовал Кирилл Александрович.
— А зачем, ты думаешь, он права получил?
— Мотоспорт! Это совсем другое дело…
— Господи! Ты хоть бы иногда слушал, что твои дети говорят по телефону?!
— Мама… Уже без десяти! — в дверях появилась Галя. Кирилл Александрович заметил, что дочери жарко — на слабо веснушчатом носу блеснула капелька пота.
— Сейчас… Займись чем-нибудь. Сейчас! — Марина замерла, потеряв мысль.
— Тимошин — первое! Нахабин второе… В крайнем случае — иди к…
Она минуту смотрела на него, как командир смотрит на хилого новобранца, которому поручено важнейшее задание. А больше поручить некому!
— Ма… Может, я успею выскочить в аптеку?
— Если понадобится, по дороге остановимся. — Кирилл Александрович понял, что Марина снова сорвала злость на дочери. Как всегда, не на нем.
Он посмотрел вслед уходящей жене, подошел к дочери, обнял, осторожно расстегнул ей воротник. Она вздохнула и подняла глаза на отца.
— «Га-Га-Га…» — повторил он ее ласковое, им придуманное имя, и Галя потянулась к нему всем существом — тонкокостным, узким!.. Но все-таки не всем… Ее неяркие, открытые глаза, наоборот, чуть отшатнулись от его взгляда. От возможного вопроса.
— Вспотела ты… — только и нашел что сказать Кирилл Александрович. Осторожно повернув к себе ее лицо, улыбнулся. Хотел вытереть платком ее лоб. Наклонился и осторожно поцеловал дочь в нос, почувствовал губами соленую капельку пота.
— И еще… и еще, — попросила она, издалека улыбаясь, повторяя и напоминая их игру в детстве. В ее детстве.
— И вот здесь! И вот здесь… — нежно, чуть касаясь, целовал родное светлое лицо с видными вблизи голубыми прожилками Кирилл Александрович.
Дочь ежилась, весело морщилась и, наконец, прижавшись к нему, провела ладонью по его щекам.
— Сколько же раз в день вам приходится бриться? — вдруг спросила Галя.
— Кому нам? — не понял отец.
— Мужчинам.
— Почему ты об этом…
— Не надо, отец, — остановила она его и даже подняла руку, словно защищаясь. — Ты ведь… не то, что мать.
Галя повернулась к нему и попросила:
— Если я тебе позвоню оттуда… ты выполнишь одну мою просьбу? Только ничего не спрашивай! Просто передашь… по одному телефону…
— Конечно, конечно… — Кирилл Александрович кивал головой и чувствовал страх. Изначальный, подпольный, родовой… Страх отца.
— Только никому ни слова! Главное, маме.
Они знали, что Марина, мать, уже где-то близко. Что она слышит… Не подслушивает, а именно слышит, словно настраиваясь в нужное время на нужную волну. Это было всегда, когда касалось чего-то важного в жизни Генки, Гали. Его самого. Каждого в их доме.
— Не надо так говорить. Ты больше доверяй маме…
Кирилл Александрович понимал, что он говорит это уже не только дочери, но и оправдывается перед женой.
— Это что еще за «монти-понти»? — сказала Марина, входя в комнату. «Монти-понти» — так называли в их семье нежности, прилив неистовой, детской ласковости, которая когда-то нападала на всех. Когда дети были маленькие. Эти нелепые, ничего не значащие для всего остального мира, слова появились в их семье, когда по утрам Марина притаскивала к ним в постель четырехлетнюю Гальку, и тут же звонким, «базарным» ревом требовал своего участия в утренних нежностях двухлетний Генка. Не было никакой четырехкомнатной квартиры, а была огромная комната с купидонами и эркером; шесть семей за высокой, с гофрированными, закрашенными темной краской стеклами, дверью, очередь по утрам в туалет. И почему-то помнилось все время утро. «Утренний заряд бессмертия…» Шестой этаж. Солнце. Прохлада старинного переулка. Начало себя, жизни. Свежая горечь честолюбия и упругость всего тела, которое, казалось, еще продолжало расти, матереть, захватывать мир.
— В конце концов, вы когда-нибудь уедете? — почти закричал Кирилл Александрович и, словно рубя шашкой, взмахнул рукой.
— О!.. Я же совсем забыла позвонить твоему отцу, — не обращая никакого внимания на его крик, озабоченно сказала Марина.
— Все равно «Хавронья» его не позовет… — но жена уже заканчивала набирать номер.
— Есть же какой-то долг?! Мы ведь уезжаем, — Марина собиралась для разговора и вдруг озаренно улыбнулась — на другом конце подняли трубку.
— Февронья Савватеевна? Добрый-добрый день… — И короткий, какой-то заискивающий смешок.