Кирилл Александрович стоял у окна, отвернувшись. Он представил своего отца, сидящего в дальней комнате на даче. Телефон специально стоял в передней, чтобы он не слышал звонков. «Почему нельзя было провести к нему второй аппарат? И вообще! Что за манера ставить телефон почти в сенях? Что, трудно купить шнур подлиннее?»
Февронья Савватеевна, с розовой кожей под редкими белыми волосами. Громоздкая, умная, выдержанная, терпеливая до фантастичности. Бывшая учительница из Бодайбо… Старая дева, семи десятков от роду вышедшая замуж за свою первую любовь. Отцу-то уж сильно за восемьдесят. Скоро почти юбилей — восемьдесят пять. Как всегда, дадут орден. Последние годы о нем помнят, как будто его имя записано в святцах.
— А Александра Кирилловича нельзя попросить к телефону? Ах, отдыхает?
— Да что ты с ней цацкаешься! — не вытерпел Кирилл Александрович. — Нет — так нет!
Жена скосила на него невидящие глаза и продолжала на той же ровной, родственно-сладостной ноте.
— Да! Кирилл обязательно к вам заедет…
Марина глазами задала вопрос — «когда»?
— «Ужо». Днями! — отмахнулся он.
— Да, да. Один остается… Ну, вы же знаете мужчин?!
«Тоже… Нашла Манон Леско из Бодайбо!»
— Ох, если бы я все вам могла рассказать? — вздохнула светская Марина. И тут же сделала «страшные глаза» — Кирилл рванулся, чтобы выдернуть шнур.
Искренне испугавшись, она быстро закончила разговор и теперь сидела в глубокой задумчивости.
— Что ты имеешь против нее? Она спасла нас. В конце концов, спасла твоего отца. Кому нужен старик после второго инфаркта. Она бросила все — дом, работу, друзей. Примчалась по первой же нашей телеграмме. Это же подвиг… Подвиг простой русской женщины…
— Поехали! Поехали… — Генка распахнул входную дверь и стоял на пороге с выпученными глазами, с открытым от бега ртом.
— Ну, что ты орешь?! Почему ты всегда орешь? Что случилось? Такси пришло? Подождет!
Марина срывала зло на сыне.
— Ну, там же деньги набегают! На счетчике, — оправдывался Генка.
— С каких это пор ты стал заботиться о наших деньгах? — Марина все-таки встала и пошла собираться.
— А чего ты на меня орешь? — перешел в наступление сын.
— Ну, ладно! Ладно… — повысил голос Кирилл Александрович и вышел в коридор. Обнял сына за плечи и дружески встряхнул, мол, хватит.
— Она всегда так! Первая… — Генка отвел глаза и суетливо стал подтаскивать к двери чемоданы, сумки.
На замшевом пиджаке сзади, ближе к плечу, тянулась белая меловая полоса, словно он крался вдоль побеленного забора.
— Вот, и давай тебе свои вещи… Уже вымазал! — Кирилл Александрович хотел быстро, незаметно для матери, отряхнуть пиджак, но Генка вздрогнул от его прикосновения.
— Что с тобой? — тихо спросил отец.
— А чего… — сын отвел глаза. — Ма! Ну, едем, что ли?
Кирилл Александрович сдержал себя, опустил веки. Тело его, от макушки до пят, от тренированного усилия налилось спокойствием теплоты и словно замкнулось в себе. Он стоял около высокого, бабушкиного зеркала с чуть заметными помутнениями в углах: очертание его фигуры, его плоти, на короткое, легкое мгновение освобождения сознания показалось ему независимым от него самого. Просто длинный, замерший силуэт…
…Усадив своих в такси, он удивился, когда Марина задержала его голову и еще раз поцеловала в лоб. Так целовала раньше, давно, мать на прощание.
— А если захочешь, махни на все рукой и прикатывай к нам. Дети будут рады…
«Они уже давно не дети!» Он только кивнул и улыбнулся жене нетерпеливой, извиняющейся улыбкой.
Когда машина сворачивала за поворот, Кирилл увидел, как Марина повернулась на заднем сидении и смотрела на мужа.
«Не на ту лошадь поставила», — вспомнились ему, переданные услужливым товарищем, слова, сказанные ею на курорте в откровенной, пьяноватой беседе. Десять лет назад, — значит, в семьдесят втором году.
Он помнил, что ему надо звонить в назначенное время. К «очень важному государственному лицу»! Он не видел его лет восемь… Надеяться на легкую беседу было глупо! Тем более от него самого уже, наверно, пахло просительством. Но все же Кирилл не двигался с места. Был первый после весенних шатаний действительно теплый, уже влажно-душный день; солнце светило, как сквозь марево, и пыльный, в выбоинах, асфальт, казалось, прогибался под каблуками. От этой всеобщей уличной разморенности пахло чем-то издавна знакомым. За почти четыре месяца, которые он был уже в Москве, первый раз не разумно, не внутренним приказом — «смотри, ты снова, через семь лет, дома», — не удивлением от сменившегося московского пейзажа или часто нелепых, сверхсовременных, — пуще европейских модерновых зданий, — а покоем обыденности, растворенности в новой старой жизни он признал свое возвращение.