Он медленно повернулся и посмотрел на свой двадцатидвухэтажный, со сверкающими панелями, франтоватый дом. Он рассчитан, максимум, на пятьдесят лет. Какая-то тщеславная и наплевательская на человеческую жизнь, на сам род человеческий, на вечность суетность была в этом доме. Даже мемориальную доску глупо прибивать здесь. Что там аристократы средневековья, простые крестьяне и те строили дома на века. Следующие поколения перестраивали, улучшали, приближали к новой жизни. Дом — это целая история рода, цепочки людей, из вчера в завтра.
Кирилл Александрович очень ясно представил себе этот бесконечный поток людей, как походные колонны в меркнувшем свете военной кинохроники. Как и там, эти колонны никогда не отступали, не шли назад, а уходили туда, за горизонт. В сегодня и дальше. Дальше… через его жизнь, через этот оцепеневший сумрак, через границы города, рода, через беззащитность и сохранительный инстинкт одной, даже его собственной жизни. Может быть, только в этом и было его собственное бессмертие, его, К. А. Корсакова. Нет, не «твари дрожащей», каким боялась воспитать его мать за долгие тринадцать лет отсутствия отца, в самые главные годы жесткого мальчишества.
«Стоп!» — приказал он сам себе.
Двенадцать с половиной лет прошло со смерти матери, и он научился не думать о ней. Кирилл Александрович знал, что позволь он себе эту слабость, и воспоминания затопят его, сомнут. «Я!.. Я… Один я!». Нет, не только он виновен в ее смерти. Это было бы проще, облегчающе, адвокатски просто. Возьми весы, положи на одну чашу свою вину, на другую возраст, жизнь, эпоху. Атеросклероз… Последнюю судорогу не успевшего схватить кусок воздуха уже синеватого рта…
…Годы рождения и смерти на мраморной плите. Вечное, обыденное отделение живущего от умершего. За границу его жизни, за ритуал похорон, за слова соболезнования тогда ушла не ее — его жизнь.
Огромный — солнечный, нищий, детский кусок его жизни, словно отрубленный гигантским топором мясника… Со стуком, хрястом удара по колоде… Удара земли по крышке гроба.
Легкая пробежка ее пальцев — ото лба до макушки… Улыбка обоюдного счастья в тот самый далекий, уносящийся в сон, миг детства.
Последняя его защита на этой земле…
Кирилл Александрович брел к своему подъезду и не сразу понял, почему рядом сверкает вода. Льется с шлепающим, сухим стуком на замусоренную землю палисадника.
— Ведь пока не обольешь — не увидят? — кричал ему молодцеватый, в джинсах, демобилизованного вида, дворник.
— Это не твой парень… такой длинный? — спросил он Кирилла Александровича, закуривая из его пачки.
— А что? — насторожился Корсаков.
— Два каких-то хмыря его искали, — со значением сказал парень. — Вроде бы заметили его. А он через забор и во двор. Они за ним. Но у твоего же ноги длинные, как у кенгуру.
— А он, думаете, знал их? — не сразу, спокойно спросил Кирилл Александрович.
— За это — будь спок… — доверительно сообщил ему дворник. — Но вообще-то мы за своих всегда вступимся. Понимаем, что за народ в этом доме живет. Недаром меня… сюда взяли.
Попрощавшись, Корсаков вошел в подъезд. Когда он доставал почту из ящика, заметил, что у него дрожат пальцы. Первая, спасительная мысль, что Генка все-таки уехал, — он же сам это видел! — успокоила его.
В подъезд вошли два парня. Один, лет тридцати, в аэрофлотовской куртке, но в пляжной кепке с длинным козырьком на низком лбу… Другой, поменьше, помоложе, с ангельски-неприятным желтым лицом.
Кирилл понял, что это те… двое. Волнение, как боль, ушло куда-то вниз, в поясницу, горячим, ноющим жгутом перехватило основание позвоночника.
— Ну, курва… Малолеток! — словно вспарывая себя злобой, длинно выругался «Ангел».
Корсаков стоял, по-прежнему сжимая в руках скомканные конверты. Наверно, в его лице было что-то выдававшее его волнение, потому что «аэрофлотовец» неожиданно глянул ему прямо в зрачки.
— Вам кого, собственно, нужно? — тихо и спокойно прозвучал голос Кирилла Александровича. Он не спеша поднимался по ступенькам к лифту.
— Не тебя! — вернулся вспотевший, вытирающий лицо «Ангел». Оба невольно насторожились.
— Еще раз попадетесь на глаза… — неожиданно спокойно и тихо сказал Корсаков. — По стене… Разотру!
В подъезде было так тихо, что стало слышно, как от ветра чуть позванивает стекло в плохо пригнанной раме.