— Иди ужинать, — сказал подошедший сменщик. — Выпить дадут, если бригадир не отобрал. Хряпин где-то раздобыл. Добытчик! Опять собак мамонтятиной кормит, там у него целая гора.
Липягин, еще ничего не понимая, пошел на полигон. Холмика, на котором лежал мамонт, не было. Вместо него — развороченный отвал, клочья шерсти, куски мяса, белые, разломанные кости… Вот оно что! Хряпин… Растерзал, раздавил, размазал по грунту, только бы следов не осталось, вдавливал в землю ножом, гусеницами, всей своей злобной тупостью!..
Возле вагончика за столом сидели свободные от смены старатели. Хряпина не было.
— Отсыпается, — понуро сказал Коробов. — Выпил, скотина, вот и взыграл… Я ему рога обломаю!
— Это еще кто там? — в дверях показался Хряпин. — Геолог, мать твою в поднебесье?! Хочешь, я тебе внутренности порву?
Липягин не размахиваясь ударил его в лицо. Хряпин взвыл, присел и, схватив Липягина за ноги, дернул на себя; оба они кубарем ввалились в вагончик. Хряпин, оказавшись наверху, вцепился в волосы и несколько раз ударил головой о пол, потом выскочил и, продолжая вопить, побежал к реке. Липягин, с залитым кровью лицом, сорвал со стены ружье и выстрелил вслед. Хряпин упал. Липягин выстрелил снова; кто-то сшиб его с ног, заломил руки, он вырвался и, по-прежнему ничего не видя, не соображая от застилавшего глаза бешенства, стал колотить наугад, пока его не связали…
— Бандит, — услышал он сквозь нестерпимый звон, разрывавший голову. — Человека застрелил, бандит! Ну, погоди!..
Через месяц его судили.
…Печь прогорела. Липягин снова подкинул на тлеющие угли сухие поленья, они занялись сразу, наполнив комнату звонким треском. Не закрывая дверцу, он продолжал караулить огонь. В лагере, когда валили лес, он вот так же сидел у костра, высматривая в жаркой сердцевине пляшущих там саламандр: крохотные зверьки, отряхиваясь синим пламенем, весело бегали по сучьям, ныряли в подернутые пеплом угли.
Потом костер заливали водой, затаптывали, на его месте оставалась отвратительная черная гарь. Саламандры умирали, раздавленные сапогами; в болотах под ковшом экскаватора гибли царевны-лягушки, задыхались в загаженных реках русалки. Нетронутым оставался только барак, в котором жили преступившие закон люди. Оставался распорядок дня — подъем, работа, отбой; оставалась норма выработки, с которой он справлялся, и пайка хлеба, которая была в обрез.
И еще была постоянная, изо дня в день точившая его мысль: что дальше? Он враз потерял все. Возвращаться домой нечего было и думать: нельзя возвращаться в город своего детства в арестантском бушлате, который никаким костюмом не скроешь. Работа… Конечно, его возьмут. В любую партию. И будут поглядывать с опаской, может быть, даже сторониться. Он хорошо помнил, как сам брезгливо относился к вернувшемуся из заключения геологу. Правда, тот своим прошлым не тяготился, охотно рассказывал, как за один сезон присвоил по фиктивным документам чуть не половину отпущенных на экспедицию денег.
К самому Липягину в лагере относились несерьезно: разве ж это преступник? Придурок, иначе не скажешь. «За бабу ежели кого искалечить — это понятно, а чтобы за мамонта…» То же самое говорили в зале суда: «Одни из-за гнилых яблок в пацанов стреляют, а этот — и того хуже… Выродок!»
«Ведь он же убежал, этот Хряпин, — сказал ему следователь. — Непосредственной опасности не представлял. Зачем вы в него стреляли? Вы же могли его убить».
«Я и хотел его убить, — ответил Липягин. — Потому что он всегда представляет непосредственную опасность. За целковый отцовскую могилу перепашет. Для чего такому жить? Совершенно незачем».
Защитник даже головой покачал: «С ума ты сошел, Липягин, ты же на себя преднамеренное покушение тянешь!»
Ему дали минимальный по этой статье срок; он отсидел месяц и вышел по амнистии.
В первый же день на свободе он отправился в пивную, смешал пиво с водкой, быстро опьянел и подумал, что жизнь с этого часа становится и вовсе омерзительной: надо что-то делать, решать, а что делать и что решать, он не знал. Кроме того, он почувствовал, что люди, которых он за свою недолгую, но богатую событиями жизнь успел полюбить и относился к ним доброжелательно, на самом деле скоты и подонки: вон стоит какой-то хмырь, смотрит на него нехорошо, с усмешкой. Липягин тому тоже не приглянулся.