— Отец, я не собираюсь стать одной из них. Вам, конечно же, все известно о нем… Однако он никем не любим.
— И ты решила стать единственной? Это не может не настораживать твоего отца. Очень хорошо, что принц не отвечает тебе взаимностью, это больно ранило бы мое сердце.
Анна молчала. Грудь ее бурно вздымалась, ноздри трепетали, пальцы рук комкали платок. Не в силах выдержать тяжелого взгляда отца, она снова отвела взор, сознавая свою слабость, стыдясь ее и безуспешной борьбы с чувствами, разумом, со своим сердцем. Она припомнила начало последней фразы Людовика.
— Понимаю, отец, Орлеанская ветвь ближайшая к трону, и вам не хотелось бы, чтобы ее представитель властвовал в королевстве на правах регента. Но чем же радует вас, что он не отвечает на мою любовь?
— Да только тем, что он, как и о других, забудет о тебе на следующее же утро, едва ты окажешься у него в постели.
— Я? — вспыхнула Анна. — Но с какой стати? Разве этого хочу я от него?
— Чего же тогда, одной любви? — Король сухо рассмеялся. — Но что за любовь без объятий и поцелуев, и что это за объятия, если вслед за ними не проистекает измена мужу, иными словами, совокупление тел?
Анна наморщила лоб:
— Вот, стало быть, с каких позиций смотрите вы на любовь.
— Я пожил немало, дочь моя, и мне в жизни хватало любовных похождений; в большинстве случаев я уверял очередную подружку, что влюблен в нее, и она в тот же миг торопилась выпорхнуть из платья. На другой день то же самое я говорил другой милашке, и она с не меньшей быстротой расставалась с одеждами. Та же участь ожидает любую женщину, в том числе и тебя. С одной стороны, впрочем, это неплохо уже тем, что со временем ты станешь мстить неверному любовнику, иначе ты не была бы принцессой Валуа. Но герцог лишь с виду беспечен, на самом деле он хитер и осторожен, совладать тебе с ним вряд ли удастся, не рискуя при этом свернуть себе шею. Поэтому самым благоразумным будет не открывать ему своих чувств, а, напротив, обуздать их, дабы держать противника на расстоянии и не упускать из виду.
— Я поняла. Но отчего вы видите в герцоге Орлеанском врага державе Французской, и кто, по вашему разумению, более его достоин стать регентом?
— Тебе хорошо известно, Анна, сколько у меня было врагов. Я их всех перессорил, передушил, перевешал, обезглавил, а в лучшем случае купил, обманул или переженил на своих дочерях и особах из дома Валуа. Теперь некому заявить, что он полновластный владетель своих земель, и никто уже не объявит войну мне или своему соседу, исключая юг и овдовевшего Габсбурга.
— Отец, вы создали сильное государство, где отныне нет предателей, готовых лизать пятки английскому королю или австрийскому принцу Максимилиану. Хронисты увековечат ваше имя на скрижалях истории, и потомки будут гордиться вами.
— Поэтому ты понимаешь, дочь моя, — слегка кивнул Людовик, — что, едва власть окажется в руках беспутного герцога Орлеанского, как все мои усилия, мои труды рассыплются прахом, ибо гидра вновь отрастит щупальца, которые я отрубил. Мне помогали города — мои верные союзники, — ибо королевская власть для них всегда предпочтительнее власти герцога или графа: тот грабит, отменяет старинные городские привилегии; король, напротив, стоит за процветание торговли, обеспечивает безопасность торговых путей и никогда не грабит. Конечно, бедняки по-прежнему недовольны чрезмерными, как им кажется, налогами, но для кого я выжимаю деньги из народа: для себя, ради показной роскоши двора, пиров и пустых забав? Отнюдь! Они нужны для борьбы с гидрой, готовой разодрать королевство на части, каждую из которых пустоголовый барон либо оставит себе, либо продаст иноземному монарху.
Передохнув какое-то время и выпив глоток-другой воды, Людовик продолжал:
— Я всегда относился с недоверием и ненавистью к Орлеанской ветви нашего дома, я мечтал ее уничтожить, зная, что она тянет руки к трону. Меня забавляли проделки Марии Киевской, этой похотливой самки, которая дарила любовь кому угодно, кроме собственного мужа. Это радовало меня, но до известного времени: однажды Марии вздумалось родить ребенка… мужского пола.
— Это был, как легко догадаться, — заметила Анна де Боже, — принц Орлеанский, единственный сын покойного герцога Карла. Его супруга, несмотря на легкомыслие, сумела-таки подарить мужу наследника.
Людовик помрачнел и в наступившей тишине зловеще произнес, не сводя тяжелого взгляда с дочери и желая увидеть впечатление, произведенное его словами: