Отец поощрял страсть Карла к чтению. Годы аннексии развили в Генрихе склонность ко всему французскому в политике, религии, жизни и искусстве: один из его внуков называл его «настоящим французом XVIII века, который наизусть цитировал Вольтера и Руссо». Другим интеллектуальным наставником мальчика был друг Генриха барон Людвиг фон Вестфален, образованный, свободомыслящий государственный чиновник, который познакомил Карла с поэзией и музыкой (и со своей дочерью Женни фон Вестфален, будущей госпожой Маркс). Вовремя долгих прогулок вдвоем барон читал отрывки из Гомера и Шекспира, которые его юный друг выучивал наизусть, а позже использовал их как особую приправу в собственных трудах. В своей взрослой жизни Маркс как бы проигрывал вновь те счастливые прогулки с фон Вестфаленом, когда он уже со своей собственной семьей отправлялся на воскресный пикник в местечко Хамстед-Хит. Профессор С.С. Правер писал, что в семье Карла Маркса все жили «среди бесконечных намеков на английскую литературу». На каждый случай существовало какая-нибудь цитата: чтобы уязвить политического врага, оживить сухость текста, усилить шутку, подтвердить эмоцию — да и вообще просто для внесения жизни в безжизненную абстракцию, как, например, когда сам капитал говорит голосом Шейлока в I томе, чтобы оправдать эксплуатацию детского труда на фабриках.
Рабочие и фабричные контролеры заявляли протест по вопросам гигиены и морали, капитал отвечал:
На голову мою мои дела!
Я требую закона и уплаты.
Для доказательства того, что деньги являются радикальным уравнителем, Маркс цитирует речь из «Жизни Тимона Афинского» о деньгах как о «проститутке человеческого рода», затем вспоминает «Антигону» Софокла: «Деньги! Нет худшего проклятия над человеком / Это то, что разрушает города и разлучает человека с домом / Соблазняет и искушает исполненную благих намерений душу / Ведет по пути бесчестья и позора…» Экономисты с анахроничными моделями и категориями уподобляются Дон-Кихоту, который «расплачивался за свое ошибочное представление о том, что путешествие странствующего рыцаря было равным образом совместимо со всеми экономическими формами общества».
Ранние стремления Маркса относились к области литературы. Еще будучи студентом юридического факультета берлинского университета, он написал книгу стихов, стихотворную драму и даже роман «Скорпион и Феликс», набросок которого сделал быстро, в каком-то припадке лихорадочного каприза, находясь под очарованием «Тристрама Шенди» Стерна. Однако после этих экспериментов он признал свое поражение: «Вдруг, как по мановению волшебной палочки, — о, это мановение сначала показалось сокрушительным взрывом, — мне вдруг на миг открылось далекое царство истинной поэзии, подобное далекому сказочному дворцу. И все мои творения рассыпались в ничто… Завеса упала, моя святая святых оказалась разорванной на куски, и нужно было искать новых богов». Поскольку это состояние привело к расстройству, то доктор настоятельно рекомендовал Марксу длительный отдых на природе, после чего он, наконец, позволил себе поддаться сладкоголосому голосу Гегеля, недавно умершего профессора философии в Берлине, чье наследие породило бурные разногласия среди студентов и лекторов. В юности Гегель был идеалистом, поддерживающим Французскую революцию. Но затем он стал спокойным и уступчивым, считая, что воистину зрелый человек должен признавать «объективную необходимость и разумность мира, каковым он находит его». По Гегелю «Все, что реально — разумно», а поскольку Прусское государство было без сомнения реальным, ибо существовало, — то его консервативные поклонники утверждали, что именно поэтому оно должны быть рациональным и безупречным. Те, которые защищали его более ниспровергающую раннюю позицию — младогегельянцы — предпочитали цитировать вторую часть того изречения: «Все, что рационально — реально». Абсолютная монархия, укрепляемая блюстителями порядка и тайной полицией, была ощутимо иррациональна и, следовательно, нереальна, как мираж, который тут же исчезает, как только кто-то осмеливается коснуться его.