Дэвид Маклеллан писал в 1983 году, когда еще почти половина мира находилась под режимами, заявлявшими о себе как о преемниках Маркса:
Поскольку марксизм не восторжествовал на Западе, он не превратился в официальную идеологию и, таким образом, является объектом серьезного изучения, которому не препятствует государственная система. Именно в Западной Европе и Америке — капиталистических странах — Маркс изучается более внимательно. На самом деле, было бы честным сказать, что на Западе больше настоящих марксистов, чем в так называемых «марксистских» странах.
В коммунистических государствах от Албании до Зимбабве местное определение марксизма было составлено правительством, и дальнейших дискуссий не требовалось — даже, более того, не разрешалось. На Западе, однако, его значение стало предметом одновременно резкого спора и тонкой переоценки. Работа так называемой Франкфуртской школы в 1930-х — включающей Макса Хоркеймера, Теодора Адорно и Герберта Маркузе, дала рождение нового поколения марксистской философии, известной как «критическая теория», которая отвергала экономический детерминизм Ленина и большевиков. Франкфуртская школа и другие мыслители, например, Антонио Грамши, также рассматривали традиционное марксистское отношение к пролетарскому классовому сознанию. Капитализм, по Грамши, сохранял свою гегемонию, заставляя рабочий класс принимать буржуазную культуру как норму, поддерживая одни ценности и действия и исключая другие. Чтобы поставить под сомнение эту слаженность и разрушить ее притязания, рабочие должны развить свою «противо-господствуюшую» культуру с помощью новой системы широко распространенного образования.
Поэтому западные марксисты намного большую важность придают в политическом процессе тому, что Маркс называл надстройкой — культуре, институтам, языку, настолько большую, что рассмотрение экономической основы иногда совершенно исчезает. Неспособные изменить мир, они сосредоточились на его интерпретации с помощью того, что стало известно как «изучение культуры», которое установило свое господство во многих университетских городках в последние десятилетия двадцатого века, видоизменяя изучение истории, географии, социологии, антропологии и литературы. Даже либидо было подвергнуто марксистскому исследованию. Психиатр Вильгельм Рейх пытался примирить Маркса и Фрейда, предполагая, что рабочие не могут быть полностью свободны, пока они не освободились от сексуального подавления и тирании традиционной семейной структуры (хотя сам Маркс отвергал идею свободной любви как «скотской», эквивалентной «общей проституции»). «Секс включается в работу и общественные отношения и, таким образом, делается более поддающимся контролируемому удовлетворению, — писал Герберт Маркузе, гуру «Новых левых» в «Одномерном человеке» (1964). — Технический прогресс и более комфортная жизнь позволяют систематически включать элементы полового влечения в область производства и обмена товаров».
Эта область была определена намного шире, чем Маркс мог бы себе представить. Она охватывала собой любой вид предметов потребления — пара остроносых туфель, газетная фотография, магнитофонная запись и пакет хлопьев к завтраку были своего рода «текстами», которые можно «прочитать». Критика массовой культуры со стороны ранних теоретиков, находящихся под влиянием Франкфуртской школы, была постепенно вытеснена изучением разных способов, которыми люди получают и истолковывают эти повседневные тексты. Так как исследование культуры приняло «лингвистический поворот» — развиваясь через структурализм, постструктурализм, деконструктивизм и затем постмодернизм — то оно часто казалось способом полного избегания политики, хотя многие из его практиков продолжали называть себя марксистами. Логика их игривой настойчивости заключается в том, что не существует никаких определенностей или реальностей, и ведет, в конечном счете, к плывущему по течению, свободному от оценочных суждений релятивизму, который прославляет одновременно и американскую поп-культуру, и древнее идолопоклонничество. Несмотря на презрение к великим историческим повествованиям и общим законам природы, многие, казалось, приняли длительный успех капитализма за непреложный факт жизни. Их порывы к ниспровержению находили свое убежище в каких-нибудь пограничных сферах, где господство победителей казалось менее прочным. Отсюда их влечение к нетипичному и экзотичному, начиная от тайных теорий об НЛО до садомазохизма. Привлекательность и наслаждение потреблением (телесериалы, центры торговли, кич массового рынка) заняли место обычного для марксизма взгляда на условия материального производства. Результатом было, по словам марксистского критика Терри Иглетона, «безмерное расширение роли лингвистики — то, что больше не казалось вероятным в политической реальности, было все еще почти возможно в сферах рассуждения, или символов, или текста. Свобода текста или языка приходила, чтобы компенсировать несвободы системы в целом». Новым врагом стали, как пишет Терри Иглетон, «согласованные системы убеждений любого рода — особенно все формы политической теории и организаций, которые стремились анализировать и воздействовать, и структуры общества в целом. Ни одну методичную критику монополистического капитализма невозможно довести до конца, так как капитализм сам по себе является измышлением так же, как и истина, справедливость, закон и все остальные «лингвистические конструкции».