— Что за крики в моём доме? — наконец осведомилась королева. — Ваша лошадь у меня, но теперь я подумаю, стоит ли отдавать её вам. Боюсь, это животное слишком благородно для такой низкой особы, как вы.
Баронесса опешила, но решила не сдаваться:
— Я здесь в гостях не у вас, а у своей тёти Гимильтруды! Это — и её дом.
— Ошибаетесь, милая, — ответила Бертрада, — вы обе здесь в гостях.
В этот миг сам Карл показался в коридоре. Вопросительно посмотрел на мать. Та изобразила на лице сожаление.
— У твоей возлюбленной поразительно скандальные родственники. Кричат, как на базаре.
С этими словами она величаво взяла сына под руку и вместе с ним удалилась. Баронесса, бросив на меня ненавидящий взгляд, тоже ушла.
Я остался в коридоре, понимая, что забыл, где наша с матерью комната. В первый-то раз меня провожала баронесса, а потом я быстро уехал в Аквитанию. Очевидно, меня ожидали долгие скитания но коридорам, ведь стучать в двери комнат в королевском замке недопустимо. Только я пустился в печальное путешествие, как одна из дверей открылась, и появилась моя мать, как всегда, недовольная.
Не удосужившись сказать приветствие, она схватила меня за руку и потащила на улицу. Видно, собралась поговорить серьёзно. Едва мы вышли за ворота замка, она набросилась с упрёками:
— Как ты мог испортить отношения с Иммой? Твоя мать из последних сил старается завязывать полезные знакомства, а ты всё портишь!
Хотелось ответить ей чётко и размеренно, как учили на риторике, но то, что легко получалось при Карле и королеве Бертраде — не вышло при моей матери. Только смог пробубнить:
— Я ничего не портил. Её лошадь забрала королева Бертрада. И...
Мать перебила:
— Можешь не рассказывать, я всё слышала. Портить отношения было совершенно необязательно. Ты мог бы сказать ей: ваша лошадь столь прекрасна, что сама королева-мать обратила на неё внимание. Или в конце концов пасть к ногам баронессы.
Вряд ли телодвижения, даже самые несуразные, могут заменить пропавшее животное, стоящее к тому же больших денег. Но когда матушка говорит, лучше молчать.
— Ну ладно. А с королём-то у тебя как? — она уже успокоилась.
Я начал гордо рассказывать. Почему-то рассказ абсолютно не впечатлил строгую родительницу.
— Матушка, Его Величество позволил мне сесть недалеко от его стола, между какими-то знатными воинами.
— Какими-то! Ты даже не удосужился запомнить их имена! Весь в отца. Тот был такой же недотёпа. Только одна память хорошая. Без меня он никогда не стал бы королевским переписчиком.
— Но я запомнил имя воина, сидящего по правую руку от короля. Роланд. Видимо, он достаточно близкий друг Его Величества.
— Толку от твоего Роланда никакого. Шалопай ещё поболе Карла.
Король показался мне настоящим героем, да к тому же мудрым правителем. Как блестяще он завершил аквитанскую войну! Что женщина может понимать в этом?
— Аквитания давно обескровлена Пипином! — отрезала мать, мгновенно разрушив мою зарождающуюся уверенность. — Победить такую страну — невелика доблесть. Нет, с Карлом ничего не выйдет. Нужно искать пути к Карломану. Только вначале мы должны на время вернуться в Ингельхайм. Пора посвятить тебя Афине. На аррефорию — праздник росы мы уже не успели. Придётся довольствоваться каллинтерией — она как раз скоро произойдёт. В это время юношей тоже посвящают.
Карл недолго пробыл в Ахене. Всего несколько дней он наслаждался знаменитыми купальнями. Затем, собрав весь свой немалый двор — и нас с матушкой, разумеется — отбыл в Ингельхайм. Я видел его жену Гимильтруду. Чертами лица она напоминала Имму, но казалась мягче и утончённей. Не такой заносчивой, как племянница. Видел и маленького принца Пипина. Милый ребёнок, правда, ходил он, как-то странно скособочившись.
В Ингельхайме всё оставалось по-прежнему, как во дни моего детства. Вот только дерево, в которое ударила молния, спилили.
Бертрада в замке не осталась. Удалилась рано поутру, без лишнего шума, чем немало встревожила мою подозрительную матушку. Ничего вразумительного по этому поводу выяснить не удалось, кроме того, что повозка королевы отбыла по восточной дороге.
Впрочем, у матушки хватало хлопот и помимо слежки за членами королевской семьи. Она готовилась к таинственной каллинтерии, на которой меня должны были посвятить богине Афине. Однажды проснувшись, я застал свою родительницу за сборами. Из дорожного мешка торчало белое полотно, подрумяненное розовым лучом восходящего солнца. В комнате стоял полумрак. Было ещё очень рано.
— Вовремя проснулся, — одобрила мать, — как раз будить тебя собиралась. Пора выходить.
Дрожа от утреннего холода, мы пересекли росистое поле и углубились в лес. Тропинка скоро закончилась, но мать продолжала идти уверенно, как по хорошо знакомому пути. Шли долго. Продирались сквозь разросшиеся ветки, поднимались в гору, пересекли овраг, по дну которого бежал тонкий худосочный ручей. Из-под ног выпрыгивали мелкие лягушки. Я чуть не наступил на одну. Мать рванула меня в сторону, будто спасая от смертельной опасности.
Наконец мы вышли на поляну, где несколько мужчин сооружали из брёвен что-то вроде помоста. Неподалёку пасся молодой рыжий бычок. Справа от помоста женщины в белых одеждах складывали хворост в кучу. Из леса продолжали выходить люди.
Один из них оказался моим дядей — тем самым, что так и не пожертвовал монастырю на моё обучение. У него были короткие кривые ноги, толстая шея и величественная осанка. Всё это вместе делало его похожим на важного бобра. Он нёс что-то большое, завёрнутое в белое полотно. Я указал на него матери, но та нахмурилась. Дядя подошёл к уже готовому помосту, поставил на него свою ношу и принялся осторожно разворачивать. Под покровами обнаружилась деревянная статуя женщины, сделанная с большим мастерством. Лицо выглядело словно живое, впечатление портили только белые некрашеные глаза.
— Палладиум, — прошептала мать. — Его хранят у себя самые уважаемые из членов храма.
Она осмелилась подойти к дяде только, когда Палладиум был установлен. Посмотрела заискивающе:
— Приветствую тебя, Агафокл!
Вот ещё новость! Сколько себя помню, дядю моего звали Хильдебертом.
— И тебе привет, Халкиопа!
Ага. Мать мою здесь тоже зовут другим именем. Не Гизелой, как при королевском дворе. Лучше не спрашивать. С моей матерью шутки плохи, особенно когда она думает о прекрасном.
Как-то незаметно поляна наполнилась народом. Рядом с Палладиумом разожгли костёр. Несколько мужчин во главе с моим дядей подошли к быку. Как именно они его закололи, я не понял, но сделано это было мастерски. Бычок, не издав ни звука, рухнул на траву, только немного подёргался. Им занялись другие мужчины, а дядя со своими помощниками исчез в лесу. Вскоре они появились вновь, облачённые в длинные белые одежды, и вдруг, откуда ни возьмись, заиграли флейты и выбежали танцовщицы.
— Только раз в год так бывает, — прошептала мать. Никогда её лицо не выглядело таким счастливым. — Да ещё целого быка! Твой дядя расщедрился. Обычно только свинью приносят в жертву. Но ты же всё-таки его племянник.
Вспомнив, что меня будут посвящать Афине, я ужаснулся. Странно, ведь давно уже не причислял себя к христианам: ни служа министрантом на Мессе, ни уча наизусть Евангелие. Однако не ощущал я себя и язычником. Мне нравилось быть свободным и образованным. Именно образованность привлекла меня в рассказе матери об афинской философской школе, именно неграмотность большинства христиан вызывала раздражение. А теперь эти заклания, флейты, танцы...
Солнце, едва поднявшись над горизонтом, зашло за тучу. Мне показалось, что сейчас откуда-то появится разгневанная богиня Афина. Часть бычьей туши уже принесли ей в жертву, положив в костёр.
По поляне, вызывая тошноту, стлался сладковатый дым с запахом горелого мяса. Жрецы в белых одеждах го колдовали над костром, то омывали ноги деревянной статуе. Вдруг вся толпа, собравшаяся на поляне, начала скандировать что-то по-гречески. Я плохо понимал, хотя в монастыре учил этот язык. Хоровой рокот усиливался. Послышалось слово «катара», что означает «проклятие».