Радикальная перемена наступает лишь весной 813 г., когда, в результате достигнутой, наконец, договоренности с Византией, в титуле Карла появляется определение imperator, но навсегда исчезает всякое упоминание о Риме: «Carolus divina largiente gratia imperator et augustus idemque rex Francorum et Langobardorum» (так, например, в послании византийскому императору Михаилу I: MGH Ерр., 4, N 37, р. 556). И напротив — именно с этого времени, как известно, в титуле константинопольских василевсов появляется эксплицитное указание на их «римскость»: βασιλεις Ρωμαων (Stein; Classen, 1965). Добившись от византийских императоров желаемого — признания своего равноправия им, выразившегося в обращении «брат», Карл принял и титул imperator как выражение этого равноправия. Настояв на исключительном праве на определение «римский», в Константинополе, пусть ценой компромисса, но сохранили уникальный римско-вселенский характер своей империи, тогда как Карл отказался от этого определения с тем большей легкостью, что оно и без того воспринималось им как обременительное — выражение неприемлемой для него папской концепции империи. Тем самым, полагая, что можно быть императором, не будучи «римским», что могут параллельно существовать две христианских империи, Карл обнаружил непонимание самой природы этой последней.
Такое непонимание проявилось им еще ранее, в 806 г., когда Карл обнародовал установление о престолонаследии (так называемое «Divisio regnorum»: MGH LL Сарр., 1, N 45), в котором, характерным образом, не проронил ни слова об империи, ограничившись традиционным для франков династическим разделом государственной территории на régna между своими тремя (тогда еще) сыновьями. Историки ломают голову в поисках ответа на эту загадку, то считая, что здесь отразилась неурегулированность отношений с Византией (Calmette, 1941; Schieffer, 1992) (но в это время Карл находился с Византией в состоянии войны и потому, скорее, должен был бы подчеркнуть свое императорство); то догадываясь, что вопрос о наследовании императорского титула должен был решиться позднее (Lôwe, 1989) (почему же? да и как он мог решиться без отмены уже зафиксированной в «Divisio» равноправности братьев-королей?); то подозревая даже, что в глазах Карла титул императора был его личным отличием, не подлежавшим наследованию (Riché) (автор как будто забыл об имперской коронации Людовика в 813 г.); то прибегая к очевидным софизмам: коль скоро, как показал В. Шлезингер, титул, использованный Карлом в протоколе того экземпляра «Divisio», который был представлен на подпись папе, выказывает аллюзию на «Constitutum Constantini» (Schlesinger, 1958), то стало быть, император не совсем забыл об империи (!) (Schneider, 1995). При этом почему-то избегают признать очевидное: Карл не понимал принципиальной неделимости империи. Он был главой Франкской империи, иными словами — очень большого, вобравшего в себя многие народы и другие королевства, и очень могущественного Франкского королевства (ср. неоднократно встречающееся в «Divisio» употребление термина imperium как эпитета к regnum: «imperium vel regnum nostrum» и т. п.; такое квантитативное понимание империи как просто большого «сверхкоролевства» было свойственно и потомкам Карла Великого — например, его младшему сыну Карлу Лысому, который, вернувшись в 876 г. из Рима, где он был коронован папой Иоанном VIII, «отложив титул короля, повелел именовать себя императором и августом всех королей по сю сторону моря» — «… ablato regis nomine se imperatorem et augustum omnium regum cis mare consistentium appellare praecepit»: Ann. Fuld., a. 876, p. 86). A потому эта империя должна была жить по франкским династическим законам. Говоря так, мы вовсе не хотим присоединиться к довольно многочисленному хору критиков Карла, отрицающих у него наличие какой бы то ни было общей политико-идеологической концепции (Calmette, 1941; Ganshof, 1949; Halphen, 1968) и готовых признать в качестве таковой разве что стремление по возможности во всем подражать византийским императорам (Flasch, 1987; и мн. др.). Однако нельзя не видеть, что такая концепция, коль скоро она все-таки существовала, никак не может претендовать на название имперской в собственном строгом смысле этого слова, т. е. быть концепцией христиански-универсалистской. Более того, мы готовы допустить даже, что Карлу все же было ясно, что его империя — не настоящая, что для того, чтобы стать настоящей, она должна была прежде всего вытеснить из мира Римскую империю константинопольских василевсов и стать на ее место (чего, видимо, поначалу не на шутку опасались в Царьграде) или, по крайней мере, как-то аккумулировать ее (что и представлялось многим — вероятно, также папе Льву XIII, — вполне возможным в форме династического брака императрицы Ирины с овдовевшим в 794 г. Карлом). Но он сознавал практическую неосуществимость этого (черта, роднящая его с Оттоном Великим в противоположность визионеру Оттону III) и, тем самым, стал заложником своего политического прагматизма и величия созданной им державы.