— А где она сейчас?
— Гусопаска взяла ее с собой на лужок. Малышка любит поваляться на травке.
— А как ты назвала ее? — спросила Маркита.
— Ганой.
— Гана — славное имя. Хорошо, что у тебя есть дочка: дочка красит дом, как роза садик. Вот и будут они с Карлой подружки. Поручи-ка мне заботу и о твоей девочке: ты ведь знаешь, как я люблю детей, — попросила Маркита.
— Охотно, — отвечала старостиха. — В страду просто не знаешь, как и быть с детьми, то ли брать с собою на поле, то ли оставлять дома. Ты, Маркита, будешь помогать мне по дому да за скотиной присматривать, а старшую батрачку, Ганчу, я пошлю в поле вместе с другими.
Маркита этого только и ждала, больше ей не требовалось никаких приказаний. В доме, где она вновь поселилась после четырехлетнего отсутствия, ничего не изменилось, ничего не сдвинулось с места, только что вот родилась Гана да продали неспокойную Рыжулю, в саду подросли молодые деревца, а в хлеву — Пеструха.
Как мимолетный ветерок, что пронесется порой по озеру и взволнует его недвижную гладь, так и весть, что Маркита, жена Драгоня, возвратилась из Неметчины и что Адам Барта тоже скоро воротится, взбудоражила тихую и однообразную жизнь сельских жителей. Мужчины, женщины, старухи и девчата, батраки и даже маленькие дети, короче говоря — все, кто бы то ни был, приходили в дом старосты поглядеть на Маркиту и ее кудрявую девочку с таким диковинным именем. Марките приходилось без конца повторять, как ей жилось у немцев, и рассказывать семье Павла о Петре, а семье Петра — о Павле. Одна хотела знать, как стряпают немки, другая — как там прядут, один расспрашивал об урожае, а другой любопытствовал, христиане ли живут в Неметчине. Маркита рассказывала все, что знала, а когда чего-нибудь не знала — отсылала к Барте. На другой день каждый ребенок в деревне уже знал, как жилось Марките все эти четыре года, а ей тоже было известно, кто у кого родился, кто сыграл свадьбу и кто умер.
III
Барту не учили никакому ремеслу. Но, еще будучи пастухом, он самоучкой наловчился вырезывать из липового дерева ложки, уполовники, солонки и прочую утварь. Из сливового дерева он делал прялки и затем красиво выкладывал их оловом. Это ремесло пригодилось ему и на военной службе. Благодаря своему искусству и бережливости за четырнадцать лет солдатчины Барта скопил немного денег. Вернувшись на родину, служивый нашел здесь и славную горенку и пропитание — все это предоставил ему, как водилось в те времена, брат. Барта был обеспечен всем. Но поначалу он сильно досадовал, что в деревне не достать табаку.
— А знаешь, Барта, — сказал староста, когда тот поделился с ним своим горем, — займись-ка ты этим сам. У тебя есть свой угол, денежки водятся, а как отбывший воинскую повинность, ты, вероятно, и разрешение получишь. Нам ведь тоже будет с руки, что не придется гонять людей в город.
Барта послушался старосты. Учитель написал ему прошение, отослал бумагу куда следовало, и вскоре пришел желанный ответ. С разрешением в кармане Барта отправился в город и заказал себе большую вывеску. По городской моде на ней был намалеван турок с длинной трубкой и огромными усами. Когда он принес вывеску домой и повесил ее над окном, сбежалась поглазеть вся деревня. Мальчишки кричали один другому:
— Антон! Адам! Живее сюда... Поглядите-ка: «Честь имею» нарисован на вывеске, с трубкой! — И ребятишки неслись к дому Барты, как на пожар.
Горница служивого сверкала чистотой. Каждая вещь имела свое место. Горе было тому, кто попытался бы здесь что-нибудь передвинуть. Барта привык делать все сам и, хоть невестка охотно согласилась бы убирать у него, никому не разрешал себя опекать. Все у него шло, как по расписанию. Поутру, прибравшись так, что нигде не оставалось и пылинки, он поливал затем стоявшую на окне герань, кормил щегленка, которого учил петь, потом раскладывал на столе весы, нож и куски дерева, закуривал трубку и, выглянув в окно на турка, чтобы проверить, не забрызган ли у него кафтан и не выбит ли глаз, — разглаживал усы и принимался за работу. Так начиналось у Барты каждое утро, кроме воскресенья, когда он шел в костел.
Дела у него было много. На ложки, уполовники и прялки всегда был большой спрос, а Барта умел их вырезывать особенно чисто. Когда он работал, то всякий раз собиралось вокруг него много зрителей. Каждый, кто бы ни шел мимо, здоровался с ним и если не покупал табак, то по крайней мере спрашивал: «Что поделываешь, Барта?»
И хозяйки приходили к нему с малыми ребятами, даже если не собирались ничего заказывать. Ведь с Бартой всегда было о чем потолковать! Он и кофе умел варить, о котором крестьянки, кроме Маркиты, знали только понаслышке. Ребятишки души не чаяли в служивом — он ведь и мухи не обидел и прощал этим ветрогонам, когда они из одного только озорства кричали ему: «Честь имею, пан Барта, отпусти-ка табачку!».