Портос вскочил с легкостью, которую от него трудно было ожидать:
– Сенсация? Я ехать с тобой!
Наташа подошла к нему, положила руку ниже живота. Как ей хотелось дернуть из-за всей силы то, на что легла ее рука. Дернуть – и убежать! Это тоже, кстати, была бы неплохая месть, но она сдержалась.
– Нет, милый. Это такая сенсация, которую пока не надо знать зарубежным журналистом. Но ты будешь первый иностранный журналист, которому я об этом сообщу. – Она поцеловала его в щеку.
Жан оставался настоящим мужчиной, Наташа это увидела, но от этого стало почему-то еще противней.
Переборов в себе желание сделать ему больно, она выскочила из номера.
Летнее утро воровато входило в город. Сумасшедшие городские птицы прочищали глотки, машины ехали шурша, а редкие прохожие шагали молча либо переговаривались совсем тихо. Тишину разрывали лишь крики собачников:
– Альма, ко мне!
– Устин, ты куда пошел?
– Мухтар, домой! Домой, я говорю, вредная собака.
– Персик, к ноге!
Как и всякое летнее утро, это было лиричным и тревожным одновременно.
Наташа боялась ехать домой. Она не знала сама, чего боялась больше – то ли того, что найдет Пестеля спящим на диване, то ли того, что не найдет его вовсе.
Голова Наташи была совершенно пуста. Ни одной достойной описания мысли не рождала эта голова в тревожное летнее утро.
Наконец Наташа поняла, что может просто уснуть в своем домике на колесиках, и повернула к дому.
Издалека заметила сидящего на скамейке мужчину.
«Пестель!» – Не знала, то ли радоваться, то ли огорчаться.
Семен Львович. Обрадовалась ужасно. Выскочила из машины, готовая обнять его, расцеловать. Он посмотрел на нее взглядом странным, затуманенным и вместо «здравствуйте» произнес тихо:
– Я волнуюсь за вас.
– Спасибо, Семен Львович, я…
Остановил ее жестом и снова сказал тихо, по-утреннему:
– Сны.
– Что? – не поняла Наташа.
– Вы, девочка, видели когда-нибудь, как спят собаки? Не всегда, конечно, но очень часто они спят громко. Да-да. Лают во сне, визжат, догоняют кого-то. Они во снах живут. И люди во сне живут. Мне кажется, я вам говорил об этом… Сны – это не отображение реальности, это другая жизнь. Тонкий мир. И в этом тонком мире иногда происходят очень важные события.
– Кто вы такой? – неожиданно для себя спросила Наташа. – Почему вы говорите так значительно, словно знаете про меня нечто очень-очень важное?
– Это вы сказали про важное, да? Вы, а не я… – Семен Львович надел лежащую на скамейке шляпу. – Я ведь вам уже объяснял: я – человек, настроившийся на вашу волну. Почему так получилось – не знаю, но это факт. Что ж тут непонятного? Сны… Вот, например, наши умершие близкие – родители, скажем, – они ведь за нами следят, это понятно. Помогают нам как-то по-своему. А приходят только во сне. Вам мама давно снилась?
«Недавно! – хотелось крикнуть Наташе. – Во время тех странных снов мне мама снилась, как будто хотела о чем-то предупредить». Но вслух почему-то только буркнула:
– Мм-мм… снилась.
– Вы знаете, вам надо потосковать, – неожиданно сказал Семен Львович.
– Да я только этим и занимаюсь!
– Нет, девочка, вы в истерике бьетесь. Это другое. Истерика – штука бессмысленная, потому что случается всегда лишь по одному поводу: по поводу несовершенства мира. А тоска всегда конкретна: по себе или еще по кому. Вам обязательно надо потосковать. От души. По себе. Это лечит. Когда человек тоскует, ему снятся правильные сны.
– Вы пришли в такую рань, чтобы сообщить мне об этом? – искренне удивилась Наташа.
Семен Львович встал, поднял шляпу:
– Я не мог заснуть всю ночь. Мне вдруг показалось, что вокруг вас – пустота. И, что самое ужасное, вы создаете ее сами.
– Семен Львович, – взмолилась Наташа. – Пойдемте ко мне чаю попьем. Пожалуйста! Я вас очень прошу. Пустоту уничтожить.
Семен Львович молча покачал головой. Покачал отрицательно.
Пошел через двор. Остановился. Улыбнулся:
– Вашу пустоту я уничтожить не смогу. А вы сможете.
Пестеля, конечно, дома не было. Но на обороте своей записки Наташа прочла записку от него: «Вы – очень противная, но чудесная. Я обязательно приду к вам, обязательно».
Надо было бы заплакать, но слез почему-то не было.
Наташа выпила стакан коньяка, посмотрела сверху на свою красивую машину и легла спать.
Ей очень хотелось увидеть какой-нибудь сон. Только в детстве бывает такая жажда увидеть сны.
Но ей не снилось ничего. Спала спокойно, долго, но совершенно без сновидений. Как назло.
ЛЮБОВЬ
Утро начиналось днем. Несмотря на поздний час, вставать не хотелось.
Голова существовала отдельно от тела, давила на него тяжким, чужим грузом. Для облегчения головы выпила кофе, подумала недолго и добавила коньяка.
Ничего не вышло – голова продолжала давить.
Походила по комнате, посмотрела телевизор. И то и другое занятие было одинаково скучным и нелепым.
Поглядела на портрет декабриста Пестеля. Декабрист смотрел грустно, будто предчувствуя свою судьбу. Выяснила зачем-то, что Пестель был одним из самых образованных людей своего времени, что он основал Южное общество, обладал твердой волей, видимо, за это и был повешен 13 июля 1826 года.
От этой информации веселее не стало.
На работу идти не хотелось. Решила: не хочется – и не пойду. А что мне Цветков сделает? Ничего он мне не сделает. Я ему такую любовь организовала, не сделает он мне ничего! Ни-че-го!
Когда стало ясно, что целый день надо будет сидеть дома, сам бог велел выпить коньячку. Что Наташа и сделала с удовольствием.
Потом еще выпила. И еще. Походила по комнате, напевая грустные мелодии.
Наконец решилась и спросила себя:
– Ты что, влюбилась?
Побродила по кухне, включила и тут же выключила телевизор, посмотрела на раскаленный от жары двор, открыла и снова закрыла окно.
Еще выпила и ответила себе:
– Да.
Почему-то сразу стало легче. Почему-то показалось, что любовь обязательно куда-нибудь вывезет. Конечно, закончится все плохо, но если уж это любовь, то от «сегодня» до «плохо» вполне может произойти что-нибудь хорошее.
Захотелось с кем-нибудь поговорить. А с кем, собственно, можно поговорить? С Риткой, конечно.
Впервые за долгие годы их знакомства Наташа почувствовала, что Ритка ей не рада. Совсем.
– У тебя что-то случилось? – спросила Наташа.
– Нет, у меня все в порядке.
– А чего ты со мной разговариваешь так, словно я – налоговый инспектор?
Вместо ответа Ритка задала совсем уж идиотский вопрос:
– А у тебя все в порядке?
– Настолько, насколько может быть в порядке у смертельно больного человека.
– Прости… – Голос у Риты дрожал. Казалось, она вот-вот заплачет. – Наташ… Ты это… в общем…
– Да что это творится, подруга? С Цветковым, что ли, поругалась?
– С Лешей? Нет, что ты. Он такой хороший. И Паша тоже хороший, правда? И ты, и я – мы все хорошие. Чего ж это у нас жизнь такая идиотская? – Рита вдруг закричала: – У нас такая идиотская жизнь!
– Что с тобой? Скажи мне как краевед краеведу: что случилось?
– Все хорошо, Натусь, – затараторила Ритка. – Жизнь – она ведь как идет? Как ей надо, так и движется. И нас не спрашивает, правда? Она – каток, танк… Она…
– Ритуль, ты заболела?
– Я заболела? Нет, я не заболела. Почему? Все, Наташ, не могу больше говорить… – Наташа чувствовала, что Ритка вот-вот заплачет. – Ты только, Наташ, меня прости… Что бы там ни было… Ты меня прости. Пожалуйста. Я тебя очень прошу. Пожалуйста.
И ту-ту-ту…
Наташа набрала Риткин номер.
«Абонент выключен или временно недоступен. Попробуйте позвонить позднее».
Думать про Ритку не хотелось. Не хотелось – и все.
Например, если выбирать между статьей про революционера Пестеля и размышлениями о том, что случилось с подругой Ритой, Пестель явно перевешивал.