Этому человеку будет исключительно трудно, поскольку он должен будет удержаться от мстительности, не тешить толпу люстрациями и расправами с бывшими бонзами; не опускаться до личной мести, не держаться за рейтинг. На рейтинг оглядывается только тот, у кого нет мировоззрения; остальные следят за постановкой и выполнением задач. Труднее всего будет понять, что прежняя парадигма закончилась, что дискуссии о Сталине или суверенитете надо не выигрывать, а просто забыть; что готовиться к прошлой войне уже хватит, потому что еще одного цикла Россия не выдержит, а работы перед ней, если она хочет выжить, непочатый край.
И потому главное, что я ему могу ему посоветовать, – не отвлекаться на Крым.
Совет услышан, Крым перестал быть темой российских внутриполитических дискуссий. Каково будет его реальное положение – гадать не хочу, но от Навального и Ходорковского с этой проблемой, кажется, отстали. Боюсь думать, что отстали вообще, в том числе со всеми другими проблемами, ибо сегодняшнее российское общество не предусматривает ниши духовного авторитета. Верит оно только силе, да и то не всякой.
Хорошо
Вместо эпилога
Вопрос о том, что делает с человеком время, несколько сродни тому, который решал для себя Набоков: что он утратит и что приобретет, переходя на другой язык. «Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов – все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям – становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма».
Насколько могу заключить из нерегулярных и приблизительных самонаблюдений (если долго за собой наблюдать – с ума сойдешь), более или менее постоянными остаются только вещи, связанные с профессией, то есть машинальные, доведенные до автоматизма и управляемые в основном тщеславием. Как, чтобы я да с этим не справился? Я ехал однажды в машине со страшным мужиком, который, постоянно сбиваясь с одной темы на другую и грозя неопределенным врагам, всюду за ним следящим, рассказывал, что в багажнике у него лежат три отрезанные человеческие головы и связано это с тем, что он бил на севере тюленей, но кто-то с ним неправильно рассчитался, потому что это интерес тайный, международный интерес! Об этих делах знал маршал Шапошников! У мужика была клочковатая борода, утиный нос и выражение сосредоточенной злобы на болезненно-желтом лице. Я плохо его разглядел, не то бы, конечно, не сел к нему в «жигули». Но удивительно, что вез он хорошо, Москву знал, не рисковал понапрасну, то есть профессиональная сфера в его изуродованном мозгу была цела. Первая жена рассказывала мне, что, когда ее дед-агроном (они почему-то всегда долгожители) в девяносто лет впал в полный маразм и все время ловил каких-то бегающих по нему куриц, вернуть его ненадолго к реальности можно было, спросив, например, какую почву предпочитает дуб: прояснев лицом, он внятно отвечал: «Подзол».