— С женщинами надо быть очень осторожным везде.
— Это так. Но в Рио особенно, — он пригубил кофе. — Даже я попался. Однажды ночью. Танцую с одной, знаете ли. И выясняется, что это мужчина. Естественно, прооперированный. На этом так легко обмануться.
— В Бразилии можно обмануться на чем угодно.
— Да, да, такое случается.
Лаура начала с произведений Виллы Лобус, затем исполнила несколько своих аранжировок композиций Милтона Насименту, сохраняя присущую им романтичность. У стены Отавью Кавальканти дремал в глубоком кресле над чашкой кофе. Закончила она также аранжированными ею народными бразильскими мелодиями.
В исполнении Лауры Соарес чувствовалась прекрасная техника, педагоги Лондонской консерватории, похоже, потрудились на славу, но едва ли она играла эти композиции в учебных классах.
Когда она встала из-за пианино, аплодировали все, кроме Отавью, ее отца. Лаура же осталась недовольна своим выступлением.
— Могла бы сыграть и получше, — она улыбнулась Флетчу. — В последние две недели я редко садилась к пианино.
— Мы пришли посмотреть ваши новые картины, Теу! — воскликнул молодой парень, войдя в зал. Был он в белых рубашке и брюках, зеленой накидке, зеленой шляпе с широкими полями и зеленых же туфлях.
— Я жду только вас, — ответил из-за стойки бара Теу.
И тут же рядом с первым мужчиной появились еще трое, в дорогих одеждах, прекрасно сшитых, двигающиеся не торопясь, словно артисты, выходящие на сцену, все гибкие, с крадущейся походкой фехтовальщика, акробата или гимнаста. Четвертый, потяжелее, изрядно выпивши, с трудом держался на ногах.
— Тонинью! — закричали женщины.
Сеньора Вияна расцеловала его в обе щеки.
— Титу! Орланду! — никто словно и не замечал четвертого мужчины. Наконец, обратили внимание и на него. — Норивал! Как самочувствие?
Черные рубашка и брюки Титу сидели на нем как влитые. Казалось, они сшиты из одного куска материи.
Белые рубашку и брюки Орланду украшали синие эполеты и лампасы.
Норивал предпочитал зеленый цвет, с коричневыми накладными карманами как на рубашке, так и на брюках.
Гости Теу окружили вновь прибывшую четверку, все говорили по-португальски, радостно смеялись. Лаура поцеловала и обняла каждого.
Флетч попросил бармена налить бокал караны.
Пока Лаура играла, из зала убрали не только обеденные приборы, но и длинный стол. А у стены, тыльной стороной к залу, поставили картины. В наиболее ярко освещенной точке зала установили мольберт.
Теперь Тонинью стоял перед мольбертом, размахивая руками, а его зеленая пелерина порхала, словно крылья. От его слов гости покатывались со смеху. Он очаровывал всех, даже своих спутников, Титу, Орланду и Норивала.
Глаза Лауры радостно сверкали, когда она вернулась к Флетчу.
— Кто это? — спросил он.
— Чечеточники. Они все друзья.
— Они танцуют?
— Да.
— Профессионально?
— Нет.
— Поют?
— Нет.
— Показывают фокусы?
— Они просто друзья.
— И пользуются успехом, не так ли?
— Они и вправду милы.
Тонинью направился к ним, чтобы пожать руку Флетчу.
— Тонинью, — улыбнулась Лаура. — Это И. М. Флетчер.
— О да, — глаза Тонинью сверкали, как брильянты. — Жаниу Баррету. Я — Тонинью Брага.
— Вы знаете об этом? — Флетч пожал протянутую руку.
Тонинью картинно всплеснул руками.
— Весь мир знает об этом!
К ним подошел Теу да Коста.
Лаура что-то сказала Тонинью. По-португальски. Тот коротко ответил и рассмеялся.
— Флетчер, — негромко произнес Теу да Коста, — через день или два я хотел бы поговорить с вами. Наедине.
— Хорошо.
— Вашего отца здесь нет. Нет нужды копаться в вашем прошлом… — Теу замолк на полуслове.
— Разумеется, Теу. Я ценю ваш такт.
— Пойдемте, Теу! — воскликнул Тонинью. — Картины! Мы пришли посмотреть ваши новые картины!
Одну за другой Теу ставил картины на мольберт, позволяя гостям насладиться каждой из них. Марсьер, Бианку, Портинари, Теруз, ди Кавальканти, Виргулину. Написанные ярко, сочными цветами. Особенно понравились Флетчу две картины, одна — изображающая мать и ребенка, другая — ребенка с клеткой для птиц. Флетчу виделись в картинах все ритмы, цвета, чувства и загадки Бразилии.
Позже Флетч сел на диван рядом с сонным Отавью Кавальканти.
— Вам понравились картины? — спросил Отавью.
— Очень.
— Больше, чем здание музея? — Отавью улыбнулся. — Вы — североамериканец. Все ждут от вас страстной привязанности к зданиям, компьютерам и другим машинам.