«Но вот те пометки, что ты делал в блокноте, например, когда сидел в кафе с Беатрикс Медоу-Джонс, — для чего они?» — снова спросит Марьяна спустя пару дней.
Мы сидели бы у меня, она на полуразвалившемся диване, с которого несколькими днями ранее Шошана Стивенс рассказывала мне безумную историю о Шеридане Шенне, я на потертом стуле напротив нее, свидетелем разговора была бы рыбка, крутящаяся слева от меня в своей банке.
«Пока что трудно сказать, — ответил бы я. — Ничего особенного. Там видно будет».
Однако за пару дней перед этим самому себе, сидящему в гостиничном номере, я сказал (в какой-то мере отвечая себе же, сидевшему вечность назад в нелепом салоне парикмахерской недалеко от дома), что на самом деле послания, которые я отправил себе в виде двух снов — один о норе, другой о путешествии в Сибирь, — должны были, несомненно, просигнализировать, что моя жизнь уже не совсем устраивает меня, что ощущение себя «грязной тротуарной плиткой» уже стало невыносимым, и что, вопреки оправданиям, вполне разумным, которые я для нее находил, мы ведь обычно щадим себя, этой жизни ужасно не хватало глубины, не доставало не то что бы смысла, а чего-то вроде, не знаю, как лучше выразиться, — скажем, толстой кожи. И вот внезапно произошло, возможно, именно такое событие, которого я ждал, хотя и не вполне отдавая себе в том отчет, способное изменить течение моей жизни: ко мне домой явилась Шошана Стивенс со своей невероятной историей, отозвавшейся отовсюду вокруг меня эхом. Конечно, — думал я, — дело не в том, что у Шошаны Стивенс случился приступ бреда, — а я, вопреки всем перекликавшимся между собой знакам, из которых успела сплестись сложная, обескураживающая меня сеть похожих сюжетов, упорно продолжал считать, что все это — плод фантазии. Нет, речь не о бредовой выдумке Шошаны Стивенс о Шеридане Шене, который якобы прежде был моим отцом, а теперь стал Джеймсом Эдвардом Ченом — по его поводу я, кстати, думал, что, в конце концов, бред это или нет, никто не запрещал мне сходить повидать его, это ничего не будет мне стоить, и потом, кто знает, реальность настолько более сложна, чем она кажется, а нужно-то всего лишь прийти и взглянуть, — кто знает, не буду ли я грызть себя, когда вернусь домой, за то, что не сделал столь простое дело, за которое в любом случае никого нельзя было бы осудить, так что почему бы и нет, в конце концов, почему бы нет? Вопрос не в этом, — говорил я себе, растянувшись на кровати лицом к выключенному телевизору, пробегая взглядом по портретам актрис эпохи расцвета Голливуда и сожалея, что там, среди них, нет лица Одри Хепберн, — событием, объявленным, обещанным мне или вызванным к жизни теми снами, будет не встреча, если я на нее решусь, с нуждающимся, как сказала Шошана Стивенс, в том, чтобы его узнали, ребенком гонконгцев, живущих в Нью-Йорке, а, возможно, то, что явилось мне озарением, увенчавшим тот сон о норе, той норе, что была книгой, той книгой, которую я напишу, да, может быть, все это в итоге окажется всего лишь поводом к тому, чтобы самим фактом писания, возвращения к писательству я сумел наконец-то вновь обрести часть себя, пусть небольшую, вернуть ускользнувшую от меня часть себя.
Я закрыл глаза и ощутил уверенность, что эта последняя мысль даже не требует доказательств: уже долгое время я обходил стороной самого себя, это был самосаботаж, прятки в безделье, медленный и постепенный крах, при котором я присутствовал в роли бессильного очевидца. Мне нужно восстановить контроль над собой, иначе я кончу тем, что исчезну — и кто знает, где.
Глава 20
Ясновидящие рыбки
Тем же вечером, около семи, я написал Марьяне пару торопливых строк, в которых не стал рассказывать ни историю Аластера Спрингфилда, потому что, надеялся, успею уже сам поведать ее через несколько дней, вскоре после моего возвращения, ни о беглом осмотре «Граунд зиро» — по той же причине. Написал только вот это:
«Марьяна, любимая!
Возможно, после моего приезда я еще ничего не сказал тебе о тех кратких мыслях, что собирал в блокноте в последнее время. Я отпирался. Делаю вид, только и всего. Но ты угадала и вообще была права.