Помолчав немного, он сказал:
— Об этом мне уже ничего не узнать.
В его словах не было вопроса. Человек с прекрасными манерами, он не стал настаивать. Мы допили кофе, поболтали о том, о сем. Затем он ушел, опасаясь опоздать на последний, как он выразился, раунд своей конференции геологов, но прежде оставил мне свой адрес в Москве.
— Just in case[88], — сказал он с улыбкой.
Позже, после обеда, я прогулялся наугад, довольно долго, по улицам, вернулся к себе в гостиницу и сложил чемодан. Время еще оставалось: самолет должен был вылететь утром, в шесть часов. Однако выходить из номера уже не хотелось. Решил просто поваляться на кровати, глядя в потолок и рассуждая о том, что у меня в любом случае не было возможности проверить, насколько были жестоко безумны или невероятно правдивы утверждения Шошаны Стивенс о взаимосвязи судеб Шенна, моего отца и малыша Чена, спрашивая себя, какой же кроется смысл в этой многоступенчатой басне о переселении душ. У меня появилось смутное ощущение, что, пусть от разгадки я по-прежнему далек, начинает вырисовываться некая новая хотя бы догадка. Нечто бесспорно связанное со всем этим.
На прикроватном столике у меня лежали «Записки из мертвого дома». Когда я посмотрел на книгу, вспомнилась моя любимая игра с книгами: найти фразу точно по середине текста или прочитать сразу финальную, или открывать книгу наугад и зачитывать что попадется — в стиле гадания по Вергилию[89] в древности, особенно по его «Буколикам». Иногда оказывалось, что это не лишено смысла — получить предсказание на скорую руку. Что же касается книги Достоевского — начальная фраза в ней уже подтолкнула Евгения Смоленко рассказать мне историю об Эдварде Чене, прозвучавшую для меня словно эхо злоключений Шеридана Шенна. А еще можно вспомнить, Шошана Стивенс процитировала мне крылатую фразу с одной из первых страниц, запавшую мне в память накануне нашего знакомства, когда я сам прочитал ее в этой книге.
Взяв книгу в руки, я разделил число страниц пополам и прочитал слова, которые оказались по середине центральной страницы, об одном из персонажей, Булкине: «(…) ломал свои руки, обколотил их чуть не в кровь об стены и об нары и страдал, видимо страдал». Конечно («Ну конечно же», — скажет завтра Марьяна), я тут же вспомнил о страданиях и печальном конце Шеридана Шенна: по словам Шошаны Стивенс, он искромсал свои руки, остервенело роя нору, где, в конце концов, и задохнулся. И кончина Эдварда Чена, о которой рассказал Евгений Смоленко, была, в общем-то, похожей. Что ж, неплохой метод, — подумал я. — Продолжим.
Без промедления открыл последнюю страницу. Книга заканчивалась словами: «(…) новая жизнь, воскресенье из мертвых… Экая славная минута!».
Я почти не удивился, положил книжку на место.
«Классный метод! — скажет завтра Марьяна, сидя лицом ко мне на продавленном диване, со второй или третьей порцией виски в стакане. — Название книги, вступительная фраза, другая где-то в начале, заключительная и еще одна посередине: кучные выстрелы!»
Она была почти в восторге. Глаза сияли.
«Согласен, — отвечу я, подливая себе водки, — это занятно, но не более того. Просто дуракам везет. Толку от этого никакого».
«Ну как знаешь, — неохотно отзовется Марьяна. — Однако о чем-то ведь говорят все эти фразы и упоминание „новой жизни“ в конце. Ты же сам недавно сказал: „Начинает вырисовываться нечто новое“, — разве нет? Конечно, толку в этом искать не следует. Это всего-навсего знаки. Но они очевидны».
Остаток второй половины дня я провел перед телевизором, перескакивая с канала на канал, сохраняя свой ум безупречно пустым и горячо надеясь не встретить на экране ничего такого, что могло бы так или иначе напомнить мне истории о норах и переселении душ. И мне это несомненно удалось: на следующий день я признаюсь Марьяне, что совершенно не способен вспомнить, что за картинки крутились у меня перед глазами в течение трех с чем-то часов.
Около восьми я почувствовал, что проголодался. Спустился по лестнице, поздоровался с Энди Гарсией, все таким же невозмутимым и вышел из гостиницы, тотчас погрузившись в уличный грохот. С низкого серого неба сочилось нечто похожее на влагу печали, слегка маслянистое на ощупь, как затасканный мятый брезент, до которого, казалось, можно легко дотянуться, если поднять руку над головой. Я прошел мимо японского ресторанчика с его аквариумом, свернул без всякой причины на поперечную улицу и пошел вдоль длинной автомобильной пробки навстречу сотням пешеходов, которые меня не замечали, свернул еще раз, на более широкую и менее людную авеню, шел все дальше и дальше, с по-прежнему пустой головой, высматривая какое-нибудь заведение, но не snack[90] и не fast-food[91], где я мог бы поужинать сидя и в более уютной атмосфере. Устроило бы и первое попавшееся.
89
Вергилий (70–19 до н. э.) — знаменитый древнеримский поэт, автор эпоса об основании Рима «Энеида» (перед смертью Вергилий просил, чтобы эта незаконченная поэма была уничтожена как якобы несовершенная, однако не исключено, что он разочаровался в имперском Риме и раздумал его прославлять). Уже при жизни поэта его сочинения изучались в школах и служили для предсказаний судьбы, а в Средние века его считали могущественным волшебником — изобретателем вечно горящей лампы, воздушного моста, системы охлаждения для вулканов, отражающего весь мир зеркала, бронзовой мухи, предохраняющей Неаполь от заразы. Ранние христиане верили, что в «Буколиках», сценах счастливой сельской жизни, Вергилий предсказал рождение Христа и будущий золотой век, когда всякий труд будет лишним и человек везде будет находить все, что ему нужно, поэтому нередко изображали его в росписях храмов и на иконах, хотя и без нимба святости. Так что Данте не случайно выбрал Вергилия в проводники по загробному царству в «Божественной комедии».