— Биплан пробовали запустить. Фанерный, — один из мальков презрительно цыкнул через дырку в зубах. — Кирьке на один укус. Или плевок, что ли.
— Особенность их ведения войны — почему-то могут использовать технику лишь тех времен, когда они были убиты, да и то какую попроще. Абсолютно необучаемы, — продолжал Френзель, с писком хлебая варево из одной кастрюли со мной. — Вы же понимаете, что хорошо стрелять из бомбарды даже труднее, чем торпеду навести на цель, а танк куда приемистей тачанки. Но вояки с той стороны порой кнопку чужую — и то не умеют нажать: тупари безнадежные.
Все остальные тоже потихоньку таскали у меня куски. Еда не то что была по талонам — времени на нее никак не хватало.
Потом мы отправились на позиции. Границу наши подвинули ближе, вдоль нее курсировали пограничные псы, многие с крыльями и преогромные, но с одной, реже — двумя головами: Кирилл по-прежнему был уникален. Броненосцев, говорили, у нас тоже прибавилось, но все они небольшие. Купол по-прежнему зависал над туманным пейзажем, как летающая тарелка, и я спросил о нем господина Самаэля.
— Не работает, — ответил он. — Опасно стало, как Сеть подошла к самому жерлу. Да и никто не желает уходить в Зеленый Мир, наоборот — тамошние сюда приходят. Жаль, не выходит у них надолго.
Он ловко обогнул один из геотермальных колодцев («тандырный хлеб испечем», вспомнил я). Теперь лава стояла в них с краями.
— На меня навалили всех младенцев и во время стычек суют в самую середку моего мироздания, — пожаловался он. — В бывший Купол: там и стены толстые, и боковые галереи ого-го какие. Мол, уцелеете — начнете все сначала. Грудные сосунки там вообще постоянно живут. Знаете, а Баубо тоже воюет в отделе пропаганды: вылезет на самую линию фронта и начнет русские частушки петь. А то задерет подол… Хоть и чисто психическая атака, а на нелюдь все равно действует.
— Слушайте, я хочу вам помочь, и не одними своими байками, — сказал я, — Думал опять психистом, ан нет, получается.
— Поосмотритесь — решите сами, — ответил Френзель. — Мы никого не неволим. Возвращайтесь к Джанне: у нее поспокойнее, и мальчишку ее кстати повидаете.
Джанна как раз отловила своего первенького, вымыла с мылом и держала на руках, пытаясь уложить в кроватку. Он был в длинной ночной рубашонке, белокурый, как она, пухленький — точь-в-точь сусальный ангелок или амурчик с ренессансной картины.
— Папец явился, гип-гип ура! — завопил он неокрепшим баском и бултыхнулся на руках матери, как большая рыба. Спрыгнул с ее рук, пробежался по полу на своих четырех — и прямо ко мне: я даже отшатнулся.
Внутри он был хвостатый и чешуйчатый, как игуана: вся спина в бурых пластинках и грубом волосе. Если бы не мощная задняя опора, он мог бы передвигаться только на манер ползунка: ручки и ножки были пухлые и слабые, как у шестимесячного, хотя оканчивались двадцатью крепкими острыми коготками. Впрочем, и ползал он шибко: голова его запрокидывалась назад почти под прямым углом, что избавляло от необходимости пахать носом землю. Но что самое главное — он тоже был крылат. Тончайшие, как волоченое золото, перепонки простирались от когтя до когтя, вернее — от шпоры до шпоры, соединяя конечности с каждой из сторон, будто у белки-векши.
Но детали я разглядел позже, ибо Джанна решительно отодрала его от моей брючины:
— Папа устал. А ты мокрый, распаренный, заболеешь еще.
— А вот не заболею и завтра снова с Кирькой на пару полечу! — пропел он. — Сегодня троих железяк поджарили. Бульк — и нету. Кирька летит — снаряд в зубах, эти гады в него целятся, он, ясное дело, уворачивается, а тут и я незаметно подбираюсь с ведром очищенной.
— Голодранцы! — чуть не заплакала моя подружка. — Уже оба в войну по уши втянутые. Зажигалки тушат в воздухе — ладно, на них горелое затягивается чисто как на собаке. Трофеи собирают — тоже. Но лаву из колодцев таскать… не пущу, так и знай! Решетки на окна поставлю, дверь шкворнем подопру — сиди дома как миленький!
— Через дымоход улечу. И вообще — сама так и шныряет по окопам с патронными цинками на спине, будто тяжеловозиха. А от меня пользы больше в тыщу раз — не дает. Пап, а? Воздействуй.
— Хм. Во времена моей юности считалось, что война — не детское занятие, — начал я.
— А какое тут занятие детское? Не жизнь, а сплошная передовица!
Учиться грамотности, хотел съязвить я, но передумал. Сам такой.
— Ночью эти… железяки шастают? — осторожно спросил я.
— Не-а. Боятся. Ночью гейзеры в полную мочь работают и колодцы тоже булькают до самого неба. Отучились.