Туча повисла над городом, и темные полосы ливня тотчас заштриховали светлые, прозрачные заречные дали.
Птица, рискнувшая пересечь путь грозе, была подхвачена вихрем, смята и в нелепом барахтанье унесена бог весть куда. Хлопали створки окон, сыпались стекла. Дорогу автобусам перегородило вывернутое с корнем дерево, на гаражи, притаившиеся в овраге, ползла глиняная река. Возле трамвайных путей огненной змеей бился об асфальт сорванный провод. А в небесах бушевала битва, сверкали громы, бряцали молнии!
Берег был пуст. Волны подхватили было распростертую на песке фигурку, намереваясь утащить с собою, в глубины Обимура, да, словно послушавшись чьего-то повеления, отнесли на песок, подальше от собственной ярости, бережно опустили… отхлынули, ушли.
Съемка наконец-то закончилась. Тяжелое сооружение около двух метров в длину и полутора в ширину, этакая связка из трех цилиндров, оболочка которых была способна выдержать давление океана, наконец-то показалось на поверхности воды. Его подняли на борт. В цилиндрических кожухах заключены были кинокамера, мощная "вспышка" и особое устройство, позволяющее контролировать вертикальное положение троса на большой глубине.
Пленку, на которой, если аппаратура нормально сработала, должна была запечатлеться ночная жизнь Великого Океана, отправили в проявку. Но начинать эту проявку и ждать ее результатов сил уже ни у кого не было: минуло три часа ночи. Океанографы и свободные от вахты матросы с облегчением разошлись, а Белозеров, чья вахта только начиналась, остался. Сначала он пошел к себе в каюту и растерся кубиками льда из морозилки, чтоб не так сильно клонило в сон, а потом поднялся на капитанский мостик.
Рулевой неприязненно оглянулся: все эти "люди науки", которые постоянно мельтешили на мостике, через каждые четыре часа сменяясь у глубинометра, изрядно нервировали команду, хотя "Андромеда" и была именно исследовательским судном Приморского отделения Академии наук. С другой стороны, участники экспедиции начинали нервничать, когда кто-то из моряков, хотя бы и сам капитан, пытался вмешиваться в процесс исследования. Но уж таковы извечные трения между профессионалами и дилетантами!
Белозеров не без ехидства пожелал пасмурному рулевому спокойной ночи и отмотал с барабана ленту самописца. Да, вот уже который час под кораблем ровное дно, без намека на сюрпризы… Задача его как вахтенного состояла в том, чтобы каждую четверть часа отмечать на ленте время, а также направление и скорость судна. Эти сведения помогут потом точно начертить рельеф дна по ходу "Андромеды".
Вся ответственная операция заняла у Белозерова ровно одну минуту. Поэтому он счел за благо на оставшиеся четырнадцать уйти от взглядов рулевого на палубу.
"Будет ли завтра что-то интересное на пленке?" - с привычной безнадежностью подумал Белозеров, потому что от каждой съемки он ждал большего, чем все остальные члены экспедиции. Хотя об этом никто не догадывался…
Вдали слева, Белозеров знал, тянулся архипелаг Нирайя, но его можно было бы определить сейчас лишь по заунывному, жалобному трубному звуку, долетавшему до слуха. Откуда-то раздался столь же раздирающий; жутковатый отклик. "Не иначе Тритон, сын Посейдона и Амфитриты, вызывает бурю!" - усмехнулся Белозеров. Но, сколько ни вглядывался, он ничего не мог разобрать в ночи, кроме смутно белеющих барашков, разбегающихся из-под носа корабля, а все вдали было густо-черным, мягким, непроницаемым, словно бы окутанным бархатом. И только высокое небо оставалось удивительно ясным.
"Месяц ты месяц, серебряные рожки, золотые твои ножки!" улыбнулся Белозеров тонкому блистающему серпу и замер, мгновенно околдованный светлоокой ночью.
Он смотрел ввысь, позабыв о времени, блуждая взором по тропам созвездий, и, невольно содрогаясь от беспредельной красоты, вспоминал, что маори называют звезды детьми света. Улыбнулся счастливо, увидев, что на южном склоне небес повисла звезда-гостья с длинным шлейфом… и вдруг чьи-то железные пальцы вцепились в его плечи, стиснули горло, забили в рот кляп, опутали, набросили на голову мешок, подхватили - и потащили бог весть куда.
Загипнотизированный немигающим взором Вселенной, убаюканный мерным движением корабля, Белозеров и шевельнуться не успел, а потом и не смог бы, так был спеленут. Шагов тех, кто нес его, он не различал только ветер бродил вокруг да около, - и вот руки, держащие его, разжались - и он всем телом, всем сердцем ощутил глубину бездны, в которую падал…
*
"Местное население к нам исключительно доброжелательно!" почему-то эти слова капитана "Андромеды" были первыми, пришедшими на ум Белозерову, когда он очнулся… И впрямь - в устремленных на него взорах не было вражды, скорее, печаль и затаенный страх. Он приподнялся и сел, потому что никакие путы его не связывали, уже не ожидая увидеть пляшущих кругом каннибалов в ожерельях из человеческих зубов, с человеческими позвонками вместо кастаньет. Рядом с ним в терпеливых позах сидели седовласые, красивые, смуглые старики в просторных белых одеяниях. Время от времени один из них поднимался и, отойдя чуть в сторону, трубил в огромную витую раковину, увидев которую, Белозеров сперва радостно вскинулся, а потом разочарованно поник: опять не то, не то! Пора уж и утратить надежду…
Но тут же он встряхнулся, опомнился: где я, что происходит?!
Горели костры - от них было совсем светло. "Надеюсь, это не для того, чтобы меня зажарить", - не очень уверенно подумал Белозеров.
Не надо быть, конечно, ясновидцем, чтобы угадать, отчего заволновался европеец, ночью похищенный в открытом море с корабля и оказавшийся вдруг черт знает где, поэтому один из стариков сделал успокаивающий жест и произнес очень длинную фразу, из которой смутно знакомыми Белозерову показались только три слова; звучали они примерно так: "палайа", "потвиа", "наос". Мозг зацепился за них потому, что ощутил их фонетическую и морфемную отчужденность от остальных составляющих фразы, при том, что они все же были в явном синтаксическом ладу с другими словами. И с изумлением Белозеров подумал, что если бы старик обратился к нему на древнегреческом, то эти три слова означали бы: "древняя", "владычица" и "храм".
Заметив блеск понимания в глазах пленника, старик выжидательно замер, однако тут же догадавшись, что это случайность, перешел на дикую смесь английского и испанского. Белозеров еще больше изумился и попытался вникнуть в речь старика, изредка перебивая его вопросами и уточнениями. Ни его, ни старикова произношения нельзя было назвать оксфордским и кастильским, но они все же понимали друг друга, и Белозеров наконец-то узнал, что же и почему с ним приключилось.
Беандрике - имя того, кто первым на свет появился. Он жил одиноко, и вот, одиночеством тем истомленный, пустился искать себе пару. Но тщетно! Не смог он супругу найти под землей, на земле и на небе: Вселенная ведь пустовала, и хладно мерцали небесные своды, ни света не зная, ни тьмы. Отчаявшись, в море спускался Беандрике даже! Уныло бредя по пустыне подводной, он раковину вдруг увидел большую. В ее глубине то темнело, то что-то светилось. И так уж она оказалась прекрасна, что был очарован Беандрике ею - и вынес ее на поверхность, а после отправился снова на поиски пары. Напрасно!..
Однако, вернувшись из странствий бесплодных, Беандрике был поражен: над хижиной бедной сияют и солнце, и месяц, и звезды, вокруг зеленеют леса и поля расцветают, звериному реву ответствует пение птичье, и плещется, рыба в морях, и в озерах, и в реках!..
"Тут что-то неладно!" - подумал Беандрике хитрый, и, лишь время настало, он лег и представился спящим. Что ж видит?! Из раковины, что принес он когда-то из моря пустого, вдруг вышла красавица, милая взору. Рекою струились черные кудри, и ясные очи блистали, прельщая. Это была сама Ночь, украшенье Вселенной, Ночь - начало всего, породившая Утро и День…
Увидев ее, загорелся Беандрике жаром истомным. Схватил он и крепко прижал к себе Ночь: хоть силой, но ласки добиться намерен! Однако она сама вдруг раскрыла объятья ему, да столь страстно, что с брачного ложа Беандрике с Ночью не встали четыре недели! В ту пору шторма, ураганы голубили Землю, а в небе вершились затменья светил.