Разрисован занавес был так, что представлял собою как бы продолжение столбов и лож.
Зритель обычно бывал приятно изумлен неожиданным появлением открывшейся сцены. Оркестр и сцена освещались салом, горевшим в плошках, а остальное помещение, если не считать нескольких фонарей в проходах, было погружено в полумрак. Поэтому в ложах, чтобы рассмотреть во время антрактов лица собеседников, приходилось зажигать привезенную с собой свечу или даже лампу. Платная публика в театре располагалась по заведенному Шаховским «ранжиру». Первые ряды в партере предоставлялись подьячим, канцеляристам и прочей мелкой чиновной сошке, обоняние которой выносило запах горящего сала. Кресла занимались почетными посетителями по билетам, рассылаемым лично князем. Ложи предназначались семейным помещикам, нередко прихватывавшим с собой в театр, кроме семьи, еще и горничную или лакея для услуг. В «парадиз» пускались все желающие с улицы, при одном лишь условии, чтобы они не были одеты в лохмотья. Сам меценат присутствовал при каждом представлении.
Н. Г. Шаховской был старичок небольшого роста, худощав, чисто выбрит и напудрен. Одевался в мундир екатерининского времени, установленный для нижегородских дворян, состоявший из красного кафтана с песочными круглыми обшлагами, и камзола с золочеными пуговицами. Его ботфорты блистали, как зеркало. Шпага, шляпа с плюмажем и замшевые белые перчатки довершали наряд. Движения его были сдержаны до утонченности.
Репертуар театра мало разнился от общего тогда русского репертуара; в Нижнем ставились те же, что и в столицах, трагедии, драмы и комедии: переводные — Шекспира, Кальдерона, Шиллера, Коцебу, русские — Озерова, Сумарокова и других; кроме того, держалась и опера: «Титово милосердие», «Сандрильона», «Дианино древо», «Калиф багдадский», Моцартовская «Волшебная флейта» и др.
Частенько ставились князем русские патриотические пьесы, имевшие неизменно шумный успех. Еще до Отечественной войны много раз прошла драма Крюковского на тему из нижегородской старины — «Пожарский».
При первых словах героя, который «прискорбно взглянув на Москву», говорит: «Любви к отечеству сильна над сердцем власть…», публика обычно разражалась звучными аплодисментами. Когда дальше, по ходу пьесы, тот же актер произносит: «То чувство пылкое, творящее героя, покажем скоро мы среди кровава боя», то к шумным рукоплесканиям прибавлялось еще топанье ног и удары тростей об пол. После 1812 года чрезвычайную популярность приобрела пьеса А. А. Шаховского «Встреча незваных», на сюжет недавнего нашествия в Россию «двунадесяти язык». Нижегородцы в восторге отбивали свои ладони, слыша со сцены, как ворвавшиеся в сердце страны враги «иные в огне греются, другие в прудах купаются, а кой-какие по улицам валяются».
Печатных экземпляров пьес в то время почти не было. Роли заучивались актерами с голоса или по рукописным тетрадкам. Афиши и анонсы печатались в местной губернской типографии, причем фамилии артистов часто опускались, а фигурировали только имена: Минай, Аннушка, Зара и т. д. Когда в спектакле участвовал вольный артист со стороны, перед фамилией его стояла буква «г» (господин), чтобы не смешать с крепостными. Артист, имевший успех, иной раз призывался в ложу влиятельного в городе лица; последний, изъявляя свою благодарность, протягивал артисту руку для поцелуя.
Внимание к артисткам выражалось в форме посылки на сцену кондитерской бомбоньерки, в которой каждая конфета была завернута вместо бумажки в кредитный билет.
В летнее время спектакли переносились на ярмарку, и труппа усиливалась приезжими гастролерами.
Много лет театр Шаховского пользовался большой популярностью у дворянства всех шести смежных с Нижегородской губерний. Со смертью Шаховского в 1824 году театр попал в другие руки.
Положение крестьянского населения к концу первой четверти XIX века явно ухудшалось с каждым годом. Страдали не только частновладельческие крестьяне, но и казенные, экономические (бывшие монастырские) и удельные (собственность членов царской фамилии). Крестьяне трех последних категорий платили подушную подать и оброк, который все время увеличивался. В 1810 году оба вида налога были повышены ровно вдвое, а в 1812 году увеличены еще наполовину. Закон 1808 года, лишавший помещиков права разъединять семьи при продаже людей в конце концов свелся только к запрету производить эти действия на Макарьевской ярмарке, но не в других местах. Большое зло приносило нарушение той статьи закона, по которой запрещалось владеть крепостными кому-либо, кроме дворян. Действительность показывала, что в Нижнем Новгороде значительное количество чиновников, купцов и даже духовных лиц были «душевладельцами». Нарушение закона с формальной стороны обставлялось разными способами. Дворянин, получив условленную цену, поручал купцу или чиновнику «продать данного человека». Продаваемый на все время «поручения» отдавался во владение «комиссионера» и оставался в его распоряжении неопределенно долгое время. Или составлялся контракт по отдаче крепостного «в услужение», опять-таки на длинный, исчислявшийся десятилетиями, срок. Нижегородская судебная хроника тех лет пестрит многочисленными сообщениями о незаконных сделках по продаже и покупке людей. Участвует в таких делах, например, сын бургомистра Яков Пушников, «взявший в бессрочное услужение девицу Елизавету Сергееву», и мещанин Иван Нищенков, «закабаливший в рабство башкирку Настасью Николаеву», и настоятель Благовещенской церкви отец Лебедев, ухитрившийся купить нескольких крепостных. Невыносимое положение побуждало и законных и «незаконных» крепостных к частым побегам. Просьбами о поимке убежавшей «собственности» заваливались соответствующие казенные места. Любопытно отметить, что в то время как беглые крепостные центральной России стремились за Волгу и на Урал, нижегородцы убегали в Крым и на Кавказ. Кочевавшие по всей стране крепостные беглецы получили официальное прозвище «бродяг», число которых увеличивалось с каждым годом и с такой быстротой, что нижегородские места заключения в 20-х годах отказывались принимать их за неимением места.