И Симаргл покачал головой, и устало прикрыл глаза. И сказал без голоса и без губ: «Мокошь и для меня придумала наказание. Мое имя однажды покинет меня. Будто крик от губ отлетит… И останется в памяти у людей только слово. А что за Симаргл такой – человек ли, крылатый ли зверь, неужели же бог?..» И взглянул на Кащея. Мальчик спал, растянувшись на облаке.
И Симаргл осторожно коснулся рукою его едва затянувшихся ран. И раны сначала покрылись рубцами, а потом и вовсе исчезли.
4
Тень от облака затянула поляну и священное дерево. И люди, хотя они и ходили по кругу маленькими приставными шажками, хотя их глаза и были закрыты, эту тень на себе ощутили и на миг опечалились. И услышали хриплое, незнакомое Ягдино: «Зыр? Зри? Зор?» – и опять обнадежились.
А потом из Перунова дуба вышла уставшая Ягда. Боги с ней говорили, боги их не покинули. И ухватилась за посох, и недобро взглянула на облако: оно было одно в целом небе, во всей его сини и шири, а нависло над ними, над ней! – так взглянула, словно взглядом хотела прогнать. Чуть помедлила и прогнала. И вместе с хлынувшим солнечным светом звонко провозгласила:
– Боги дали мальчику имя! Боги сказали: звать его Зорий!
И Калина, державший однодневного мальчика на руках и Роска, стоявшая рядом, слез сдержать не смогли:
– Зорий! Зоренька! Зорька!
– Потому что на зорьке родился! Вот они его так и назвали!
И люди вокруг них открыли глаза и стали бить друг друга в ладоши – Яся Силу, а после Удала, Лада – Щуку, а Мамушка Зайца. Били и радостно восклицали:
– Боги дали мальчику имя!
– Хорошее имя – Зорий!
– Боги больше не сердятся!
– Больше беды не будет!
А дети стояли вокруг и их слова повторяли. И от радости прыгали, и тоже в ладоши друг друга били. И всё бы было совсем как прежде, если бы Ляс на крыше не зазвенел. Близко была его крыша к священной поляне. Каждое слово сюда долетало:
– Любовь нам дают бессмертные боги.
С любовью и мы на время бессмертны.
А большего не дано человеку.
О лучшем он и мечтать не смеет.
Оттого ли он пел, что слова вдруг сами слетелись? Или Зорию однодневному счастья этим желал? Удивились, не поняли люди. А Ягда ударила посохом оземь:
– Что такое? – вскричала. – Не время для песен! Время пряжу прясть. Время холстину ткать! Время лес на дрова рубить!
Вот какая вышла из Ягды княгиня – складка поперек лба легла, две складки у рта. И к Зайцу, и к Утке стремительно двинулась.
– Лед сойдет когда весь, в лодку сядете, – так сказала. – До ладейных людей доплывете, – и амулет Кащеев с шеи своей сняла. – Инвару в ноги поклонитесь. Скажете: Ягда два золотых одинаковых перстня иметь с ним желает! А не поймет, тогда скажете так: Ягда в князья его хочет. Для людей своих лучшего князя ей всё равно не найти!
– Твой голос, а воля – богов! – так Заяц с поклоном ответил.
А Утка сначала вспотел от волнения, пот вытер ладонью:
– А для тебя? Он что теперь – лучший и для тебя?
– Вы и я – разве не есть одно? – и волосы, на лицо набежавшие, решительно убрала. – А только скажете Инвару так: пусть приплывает один! Нам нахлебников его здесь не надо. Свои ратники есть! – и Утке золотой амулет протянула. – А если в Дикое поле захочет…
– В поход? – это Заяц с мечтою спросил. – Степняков воевать?
– Ягда – рядом с ним будет на буланом коне! – так сказала княгиня и большими шагами прочь от них по дороге пошла.
А Фефила – она на пригорке неподалеку сидела, шерстку теплым лучам подставляла, – девочкин взгляд всё хотела поймать. Но как ни старалась, а не смогла. И на белое облако стала смотреть, как оно уплывало от Селища дальше и дальше. И снова на Ягду – она уходила по черной дороге. И снова на облако. И вздохнула, а получилось, что свистнула: «Финь! Финь! Финь!» Но некому было на свист ее оглянуться. И сначала пошла не спеша, а потом побежала, а в чистом поле и рыжим клубком покатилась. Норку свою отыскала. Сухую травинку сломила, лапками быстрыми перетерла и еще дунуть на одуванчик решила. Дунешь, бывало, по осени на один, а новой весной уже вырастет целое желтое поле! Огляделась по сторонам, – никаких у нее забот на земле не осталось… Уши прижала, чтоб не мешали, да и полезла в нору.