Он кричал, а маленький кряжистый конь уносил его прочь. И его не убили. Его даже не взяли в плен. Кто знает, быть может, конь нашел бы дорогу к их дому. Ливень больше не лил. Солнце медленно опускалось в бурый, запекшийся возле края неба закат. Конь уверенно шел по влажной земле, когда встретился мальчику в чистом поле взмыленный всадник – из чужаков, в ошметках рубахи. Конь под ним заметно хромал. Это Удал возвращался после напрасной погони. Не догнал он Веснуху, не спас. И когда вдруг увидел перед собою мальчишку – степняка, в этом не было у Удала сомнений, – подхватил его, как зайчонка, за шиворот:
– У, мразь степная! – рубаху дорвал на себе, хотел уже было мальчишку связать, а у того нож за поясом оказался. Пришлось еще с ним на земле повозиться, руку поранить, пока нож отбирал. Да и после рычал мальчишка, кусался – до того был упорный, не сразу себя дал связать. А только бросил Удал его поперек своего коня, усмехнулся:
– Лежи тихо, кащей!
А мальчишка ему на это:
– Йор кащей!
Потому что это и степняки понимали: кащей – пленник значит.
Кащей и Ягда
1
Не для сна была эта ночь. Даже коровы и те уснуть не могли после нечаянного своего сражения со степняками, стояли в хлеву и били копытами. И кони спали тоже не все, а те, что в стойлах уснули всё же, ржали во сне, храпели и ширили ноздри. А о людях нечего и говорить – ни один в эту ночь глаз не сомкнул. Кто раны свои лечил заговорами и отварами, кто лечить помогал, кто о подвигах своих в пятый раз с одного и того же места рассказывал, а кто рассказ этот с жадностью слушал. Хотя все: и кто слушал, и кто говорил, знали – самые лучшие об их победе слова, не к ним – к Лясу придут. Да ведь этого же еще было ждать нужно!
И дети по лавкам своим ворочались, тоже не спали, мальчишку из степняков забыть не могли. Засадили мальчишку этого в деревянную клетку, кур из нее в сарайчик выгнали, а мальчишку вместо них засадили. Цепь к ноге приковали – точно не убежит. Это Заяц так думал, сын Удала. Потому что Удал сам кащея на цепь сажал. И потом еще долго, дотемна, с Родовитом в дому княжеском разговаривал. Заяц знает о чем: чтоб степняшку на мать его, на Веснуху, сменять. Только для этого целый отряд снаряжать пришлось бы. Так ему Родовит про это сказал, а еще он сказал, что нельзя сейчас этого делать: от бескормицы люди и кони слабы. Нет, нельзя им такими в Дикое поле соваться!
Потому и Удал в эту ночь не спал, думал, Веснуху-то все равно выручать было надо. А как?
И Утя с Ясей не спали. Лучину жгли, Летяя, отца вспоминали, какой он у них храбрый воин был. И сегодня будь он со всеми в бою, он бы один половину врагов положил. Это Утя так говорил. А Яся не спорила, гладила своего конопатого мальчика, у него даже на затылке конопушки сидели – густо, затейливо, как на перепелином яйце, – гладила Яся ему рыжий затылок, улыбалась, кивала.
А Ягодка у себя на лавке оттого не могла уснуть, что в жизни своей не видела такого черноволосого, такого дерзкого и, по всему видно было, храброго мальчика. А еще оттого, что если Удал его заберет и на Веснуху сменяет, то всё – больше Ягодка никогда его не увидит.
Мальчик в клетке тоже не спал. От земли тянуло холодом и дождем. В животе было пусто. Куриный помет лепился повсюду – к полу, к прутьям, к коже его штанов, и в помете торчали мелкие перья. Луна, как отрубленная голова, лежала в черной траве. И так же кругло и ярко светились перед его глазами лица светловолосых мужчин, – один из них бился с его отцом, но кто? Вечером светловолосые воины приходили в княжеский двор и толпились вокруг, и руки совали в клетку, чтобы потрогать его, а многие – чтобы щипнуть. Женщины были немного добрей, они щупали его жесткие, черные волосы, и дивились им, кажется, больше всего остального. Да и что же еще остального в нем теперь оставалось? Шлем забрали, кольчугу сорвали, нож отняли! Отца убили… И чтоб не заплакать, мальчик стал думать о девочке, княжеской дочке, – он подумал, что надо бы ей сказать – но как? – что он тоже маленький князь, а еще он подумал, что девочка эта вчера была к нему всех добрей: взрослым, конечно, она запретить не могла, но детям его обижать не давала, отталкивала их от клетки, а одного, самого злого и страшного – с пастью, как у змеи и с раздвоенным языком, – когда тот стал целить в него из лука, толкнула на землю, а лук изломала.
Дверь над высоким крыльцом приоткрылась. И эта самая девочка в белой рубахе до пят выскользнула из нее на крыльцо. Тихонько, морщась от скрипа, спустилась вниз по ступеням. И побежала к нему через двор, вся быстрая, легкая – будто танец Симаргла. И мальчик подумал: да, боги и люди, которые служат этим богам, всегда между собою похожи.
А девочка уже опустилась у клетки прямо на сырую траву. И протянула ему еду, завернутую в холстину. Тихо сказала:
– Это еда – сыр! А это еда – хлеб! Ну? Говори! Еда сыр!
Мальчик молчал. Тряпицу положил на колени, а всё, что нашел в ней, стал рвать на куски и засовывать в рот.
Девочка оказалась упрямой, с каждым новым куском говорила:
– Это – еда хлеб! Ну? Говори! Это – еда сыр!
Мальчик молча жевал. Ягодка было уже решила обидеться, потом передумала, положила ладошку себе на грудь, важно сказала:
– Это – Ягода.
И мальчик с полным ртом повторил:
– Ягда.
– Не Ягда, а Ягода! Ну? Говори!
– Ну, говоры! Ягда! – и мальчик ей улыбнулся.
Улыбка у него была до того белозубой, что светила ярче луны. Но на словах все равно получилось обидно. И девочка хмуро сказала:
– Если я Ягда, то ты – Кащей!
И улыбка у мальчика сразу погасла:
– Йор Кащей!
– Йор Кащей? Значит, йор Ягда!
И дерзкий мальчик со взрослым шрамом на подбородке вдруг покорно сказал:
– Качшей… Говоры! Ну? Качшей!
– Кащей, – очень тихо сказала девочка. – Кащей и Ягда.
2
И Ляс в эту ночь тоже не спал. Ляс и не ложился спать в эту ночь – в доме, на лавке сидел, на коленях гусли держал. Он предчувствовал: скоро с неба станут слетаться слова. И чтобы их приманить, струны трогал. Слова, они ведь на звон прилетают, как птицы на подброшенное зерно. Так полночи и просидел, глаз не смыкая, – и не зря. Под самое утро слова объявились.
Первым – после Ляса, конечно, – их услышал Удал. Не улежал, затемно поднялся и, когда шел мимо Лясова дома, вдруг услышал: старик поет – хрипло, неспешно – будто каждое слово на ощупь пробует губами и языком:
– Князя пою, чья храбрость
– Кра! Кур-курра!
И в ответ ему из-за Сныпяти донеслось:
– Цва! Цва-цва!
Это значило: у дозорных для него были вести. И помчался Удал вниз по склону, речку, узкую, мелкую, только-только водой зашуршавшую, в четыре прыжка одолел. Свистнул:
– Цвить-цвюить!
Это значило: стойте там, я иду!
3
Вот вопрос: для чего живут боги? Конечно, никому из людей Родовита не мог придти в голову этот вопрос. Каждому из его людей было ясно: боги живут потому, что не могут не жить. Боги – это и есть сама жизнь, ее, жизни, парящее вещество, вдохи, выдохи, и они же – клетка в груди, из которой эти вдохи-выдохи вылетают.
Ну а боги – они задавались подобным вопросом? Или жизнь, не имеющая конца, не имеет и цели? Придет время и задумается над этим вопросом Симаргл, предложит порассуждать об этом выросшему Кащею… И ничего утешительного для богов в рассуждении этом он не найдет.